Димитрис Контумас, посол Греции в Украине

Выступление в Киевской духовной академии на конференции «Аскетика семьи. Семья в пост-атеистических обществах»
Я не богослов и не христианский философ, а простой христианин. Но я представляю страну, которая стала родиной православного богословия, страну, культуру и историческое бытие которой на протяжении веков определяла философская и богословская мысль. Поэтому я надеюсь, что собранные в этом зале известные и настоящие богословы благосклонно отнесутся к моему скромному опыту богословствования о семье.
Вы избрали для обсуждения тему, которая не может оставить безучастным всякого, кто пытается жить и мыслить по-христиански. Каждый сознательный православный должен стараться ныне быть хоть немного богословом, чтобы уметь ясно засвидетельствовать подлинно-христианскую истину в таком суетно-безумном, таком информационно перенасыщенном и таком псевдохристианском мире, каким является наша сегодняшняя реальность. Наконец, у каждого из нас есть семья, где взгревается наша любовь и совершенствуется наше смирение.
Потому что семья - это опыт разделенной с Другим жизни, опыт кенозиса, опыт умаляющейся любви.
Для греческого народа, который веками не имел своего собственного государства, семья всегда была островком любви, островком «своего» в пытающемся подчинить нас себе море «чуждости». И наше общество до сих пор остается объединением семей, а не суммой человеческих одиночеств. Мы идем в воскресенье в храм всей семьей и встречаем там другие семьи. Так образуется новая семья - приход, город, область, государство.
Иногда можно услышать в адрес нашего церковного сознания упрек в излишней приверженности национальной идее. «Греки слишком акцентировали в Церкви национальные элементы», - доводилось слышать мне от некоторых христиан. По-моему, такой взгляд как раз не замечает эту особенность греческой жизни, то значение, которое имеет в ней институт семьи. Трагическое отчуждение индивида от общества в Греции меньше, чем на современном Западе. Поэтому национальное единство у нас никого, так сказать, «не угнетает», ибо между мной и «всеми» существует семья - коллектив, где я знаю всех и все знают меня. Общество и государство становятся более близкими, исчезает пугающая человека анонимность коллектива.
Разрешите теперь поразмышлять вслух о богословских основах семьи.
Учение о Боге-Троице - сердцевина всего христианского мировоззрения. На отнюдь не отвлеченный, не кабинетный, а напротив, глубоко экзистенциальный характер этого догмата в последнее время не устает указывать нам в своих книгах, статьях и выступлениях митрополит Пергамский Иоанн Зизиулас. И как раз продумывание проблемы метафизического смысла семьи как нельзя ярче раскрывает живую и нравственную сторону троичного богословия.
Преподобный Анастасий Синаит, следуя древней святоотеческой традиции, усматривает подобие Пресвятой Троицы в первой человеческой семье: нерожденный Адам есть образ безначального Отца, рожденный Сиф - Единородного Сына, исшедшая из Адама Ева - Святого Духа. Давайте попробуем всмотреться повнимательнее в это глубокое уподобление.
Прежде всего, вспомним, как православная мысль понимает само подобие, сообразность. Если две вещи подобны друг другу или одна является образом другой, то значит ли это, что связь между ними носит случайный, внешний, несущественный характер? Иными словами, если мы усмотрели какое-либо подобие между вещами (конечно, речь идет о подобии действительном, а не мнимом), то можем ли мы продолжать мыслить их как две совершенно различные вещи? Восточно-православный онтологизм запрещает это и постулирует существенный, реальный, внутренний характер связи между уподобленными вещами. В той части, в какой вещи подобны другу, они абсолютно, или, говоря словами Аристотеля и схоластов, нумерически тождественны, т.е. это просто одна и та же вещь - в усмотренном отношении.
В приложении к нашему примеру это означает, что в семейном образе жизни, как он изначально задуман Творцом, человеку дана возможность жить внутренней жизнью Самого Бога-Троицы. Не каким-то жалким и бледным ее подобием, но той же самой, существенно, реально, нумерически той же жизнью, какой живет Пресвятая Троица. Хотя, конечно же, человек может жить ею лишь в меру и сообразно своей тварной природе. И еще одна оговорка: мы сейчас размышляем о человеке до грехопадения и одновременно после Искупления, о том как он должен был, по замыслу Творца и должен теперь, после Христова Воскресения, отражать Троичную полноту.
Далее. Из триадологии мы знаем, что Лица Троицы единосущны, но Отец есть Источник бытия двух других Лиц. В этом смысле (именно: испостасном, а не природном, онтологическом, а не временном) Он является первым среди других Лиц. Итак, мы стоим перед парадоксом: первый среди равных. Но именно соблюдение в семье этого принципа ведет к гармоничному сочетанию послушания и свободы. Сын во всем послушен Отцу и ничего не делает без воли Отца, но это не потому, что Его воля постоянно подчиняется Отчей воле, а потому, что у них в силу единосущия - одна и та же воля. Таким образом Сын, оставаясь абсолютно свободным, оказывается и абсолютно послушным - сочетание, кажущееся невозможным в нашем суперэмансипированном обществе. Именно здесь лежит подлинное решение и проблемы отцов и детей, и женского вопроса.
«Отец» и «Сын» - настолько значимые для христианского языка слова, что остаются в нем даже тогда, когда богослов, подобно Моисею, восходит на самую вершину богопознания, где уже нет образов и символов. Так, согласно Дионисию Ареопагиту, когда мы апофатически очищаем свою мысль о Боге от всех тварных понятий, Троичные имена не могут быть устранены. Даже на вершине немыслимого и безусловного отрицания христианский богослов не может отрицать, что Бог есть Пресвятая Троица - Отец, Сын и Святой Дух.
Конечно же, земное отцовство в нынешнем падшем состоянии является лишь отдаленным подобием той неизреченной реальности, о которой свидетельствует священное слово «Отец», применяемое нами к первому Лицу Пресвятой Троицы. И все же среди всех остальных земных слов Откровение избрало именно его. О чем это свидетельствует? Почему, восходя к неизреченному, непознаваемому Богу, мы оставляем имена «Свет», «Благо», «Жизнь» и замираем в священном трепете перед именами Отца, Сына и Святого Духа?
Таинственная реальность, стоящая за словами «Отец» и «Сын», может лишь отчасти быть выражена при помощи философского понятия «тождество по природе». Кроме единосущия предвечно рожденного Логоса Своему Родителю, Божественному Уму, эти имена указывают еще и на личные отношения, на бытие в любви. И эта онтологическая прозрачность - открытость в любви и через любовь - и есть тот общий способ существования, который присущ как Лицам Троицы, так и членам человеческой семьи. Об этом нам больше всего открывает самое духовное из Евангелий - Иоанново. С самого начала мы читаем в нем, что в своем домирном бытии Логос был к (pros) Богу-Отцу, что отмечает обращенность, личное отношение, движение в любви. И только из этого Евангелии мы узнаем, что Отец любит (philei) Сына, причем для любви здесь употреблено слово, означающее любовь внутренне-сердечную, «филическую», а не разумно-оценочную, «агапическую», как в других книгах Библии. И этом смысле также семья есть икона Божественной любви, неизреченного, превышающего все наши понятия и концепты общения Лиц Пресвятой Троицы.
Есть какая-то глубинная, абсолютно очевидная сердцу правда в обращении «отец». «Отче наш»… обращаемся мы к Богу в преподанной Самим Божественным Учителем молитве. И так же мы обращаемся к нашим земным родителям и духовным наставникам. В этом есть какое-то особое, не всем понятное, дерзновение.
Отец, родитель - это тот, кто дал нам жизнь. И когда мы произносим слово «отец», мы признаем, что средоточие нашей жизни не находится в нас самих, что мы не самодостаточны, что глубина и полнота нашей жизни лежит вне нашего собственного существования. Во многом от того, насколько искренне мы его произносим, зависит наша судьба. Отец - это возможность превратить нашу жизнь в таинство причастности. Тот, кто имеет отца, превышает себя, обладая возможностью преобразить свою жизнь в «благодарение» (евхаристию).
Такая же бытийная нежность таится и в слове «сын». Если у нас есть «сын», значит мы не можем быть безучастны. И наша жизнь превратится в служение. Человек, у которого есть сын, уже не живет для себя самого. Он живет для сына. И в этой ситуации мы также не являемся собственниками своей жизни. Жизнь нашего сына - это наша жизнь. Но она уже перестала быть нашей «собственной» жизнью. К ней уже причастна другая личность.
И наконец, «семейная» аналогия Троицы требует прояснения уподобления Евы Святому Духу.
Быть может, во всем многомерном и даже бесконечно-мерном пространстве человеческой души нет другого такого измерения, которое было бы настолько бездонно-загадочным и одновременно настолько близким каждому из нас, как измерение пола. Нет нужды говорить, насколько многообразно развита эта тема во всех религиях и философиях. Но в христианстве она приобретает особую глубину: Церковь названа Невестой Христовой, а Божья Матерь - Матерью Церкви, т.е. всех нас, православных христиан. Христос дал подлинное истолкование библейскому рассказу о сотворении человека: «Сотворивший вначале мужское и женское сотворил их (заметим, сказано: arsen kai thely мужское и женское, т.е., по-современному, мужской и женский пол, как и в греч. тексте Быт. 1:27, что соответствует евр. тексту, но не aner kai gyne мужчина и женщина)... так что они уже не двое, но одна плоть» (Мф. 19:4-6). «Одна плоть» на языке Писания означает одну природу, единосущие. В браке мужчина и женщина, говорит св. Иоанн Златоуст, - уже не два человека, но один; друг без друга они не являются целостным человеком. Согласно византийскому канонисту Вальсамону, в браке муж и жена становятся одним единодушным человеком (homopsychos anthropos), созерцаемым в двух ипостасях.
В свете христианского учения по-новому открывается истина древнейшего мифа об андрогине, философское осмысление которого дал Платон. К этой же интуиции восходит встречающееся еще у Гомера именование брака словом «телос», т.е. завершение, целостность, полнота.
Современный греческий философ и богослов Христос Яннарас подчеркивает персоналистичный аспект этого единства (что мы отвечали выше о единосущии Отца и Сына): сообразность человека Троичному бытию требует единства не на уровне естества (т.е. не детерминистского, чисто органического единства), но «единения в любви свободных и отличных друг от друга ипостасей. (...) Единение по естеству есть результат свободы по отношению к природе, есть плод любви, связующей личности».
Но если мы говорим об отношении мужчины и женщины как образе Божественной жизни, то невольно возникает дерзкий вопрос: что можно думать о половом различии в Самом Боге? Может быть, Святой Дух - это женская ипостась Бога, как толкуют гностические и оккультные учения? Святые Отцы решительно отвергли это представление: половая полярность не распространяется на Божество. Борьба Церкви против языческих идей «священного брака» и вытекающего из них разврата совершенно оправдана и ясна. Но если мы опять вернемся к размышлениям об образе Божием в человеке при творении и после Искупления и применим подлинный апофатический метод, то не окажется ли, что в Боге действительно нужно мыслить мужской и женский пол вместе, но, конечно, в духовном смысле, т.е. очищенном от всего греховного и тварно-случайного? Ведь апофатическое превосхождение противоположностей означает отбрасывание не их самих, а их противостояния, противоречивости, борьбы (в этом смысле во Христе нет мужского и женского пола). Сами же противоположности в их подлинном существе должны мыслиться включенными в непостижимую Божественную природу, хотя мы не можем представить себе, в каком виде мужское и женское существуют в Боге. Конечно, это тонкая и скользкая тема, и именно кощунственными спекуляциями на ней объясняется неразвитость ее в церковном богословствовании. Мы можем отметить лишь таинственные и знаменательные факты участия Духа в девственном зачатии Христа, особую связь Духа с Церковью…
Впрочем, эта тема требует скорее молчаливого и молитвенного созерцания, чем говорения, тем более перед большой аудиторией. Поэтому разрешите на этом закончить, а остальное, по слову св. Григория Богослова, «да будет почтено молчанием».