Священник Владимир Зелинский

1. Восклицание Иова.
«Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен, и удалялся от зла». Попущением Божиим настигают Иова испытания одно горше другого. От боли душевной и обиды на жизнь начинает он проклинать и чернить как бы самый источник ее с первого мгновения. И вот, проклиная, неожиданно находит слово, коим этот источник обозначить:
«Погибни день, в который я родился,
и ночь, в которую сказано:
“зачался человек ”! » (Иов. 3:3).
Сказано – кем? Ведь ни отцом, ни матерью Иова ничего не было сказано, не могли же они подстеречь момент зачатия. Богобоязненный Иов догадывается, чьими устами было изречено начало его жизни, но, не смея коснуться Сказавшего, он обращает свой гнев и отчаяние на ночь, отмеченную Его словом:
«Да померкнут звезды рассвета ее;
пусть ждет она света, и он не приходит,
да не увидит она ресниц денницы,
за то, что не затворила дверей чрева матери моей…» (3:9–10)
И потому вступая в тяжбу с Создателем, Иов хочет указать на «недолжность», «абсурдность и нелогичность», как мы бы сказали, его несчастий и самого факта творения, потребовавшего вложения стольких сил Господних, мудрости и искусства:
«Твои руки трудились надо мною и образовали всего меня кругом,
— и Ты губишь меня?
Вспомни, что Ты как глину, обделал меня,
и в прах обращаешь меня?
Не Ты ли вылил меня, как молоко,
и, как творог, сгустил меня,
кожею и плотью одел меня,
костями и жилами скрепил меня,
жизнь и милость даровал мне,
и попечение Твое хранило дух мой?
Но и то скрывал Ты в сердце Своем,
— знаю, что это было у Тебя…» (10:8–13).
Дар человеческой жизни исходит от Того, Кто дает ей зачаться, выливает как молоко, одевает кожей и плотью, а затем неустанно, любовно, ревниво следит за «отпущенным» Им на свободу человеческим существованием. Иов как будто вспоминает о своем создании, хотя никак не может помнить его; он обращается слухом сердца к сердцу, прислушиваясь к работе мысли или Слова, трудившегося над ним в материнской утробе. И не может понять, как правда Божия, наделив его когда-то легкой «милостью» дара жизни, могла обрушить на него теперь такую тяжесть страданий. Однако и несогласием, и воплем своим он свидетельствует прежде всего о том, что для него ясно и неоспоримо: что все его, Иова, существование открыло счет дней с той ночи, когда все уже было сказано однажды и навсегда. Ибо работа милующей и творящей воли не растянулась на время созревания плода, а была совершена мгновенно, уложена в одно Слово, вобравшее в себя, охватившее и осветившее собой все то, что есть личность с ее радостью, горем, верой, воплем, судьбой.
«Ибо Он сказал, — и сделалось;
Он повелел, — и явилось» (Пс. 32:9).

2. Вопрос о птицах и времени
Иову на его вопль отвечает само воплотившееся Слово, когда-то «облачившее» в плоть и его, Иова. Предрекая грядущие гонения, Иисус говорит в ободрение ученикам: «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего. У вас же и волосы на голове все сочтены» (Мф. 10:28–30).
Малые эти птицы как будто не допускают двух толкований: Промысел Божий обнимает собой все творение, а уж мир человеческий подавно. Существование наше начинается с тела, в котором как в живой душе все собрано воедино, сочленено, как бы предопределено и вместе с тем бесконечно открыто свободе. Если и вправду всерьез поверить, что у нас и «волосы на голове сочтены», вопрос о том, когда именно Отец наш небесный принялся считать их, теряет смысл. Ясно ведь, что сочтены они были еще до нашего, так сказать, «разумного» времени, что они были учтены замыслом и словом, сказавшим «зачался человек», ибо слово Божие, когда говорит, творит, предвидит и любит. Когда мы слышим от Христа о малых птицах, смысл Его слов кажется очевидным, однако стоит нам закрыть Евангелие, как часто у нас возникает искушение «проверить счета Божии» и соблазняться о «временах и сроках».
С какой же точно ночи Тот, Кто создал нас, стал считать нас людьми, а не скоплением клеток, заключив в Свою любовь и память каждый наш волос, всякое дыхание? Собственно, и весь давний и неугасающий спор вокруг малого сего существа, зачатого людьми, и ведется только вокруг текущего в материнской утробе времени: человек ли он с самого начала или только кандидат в человеки? Если кандидат, то в какой же именно день сдает он «выпускные экзамены» и переходит в полноту человеческого существования, обретает свой дивный статус и социальное гражданство, а также права, обязанности и свободы, заключающиеся в том, чтобы жить, одеваться плотью, стучаться в стенки материнской утробы и выходить на свет? Когда начинается время человеческое, подпадающее под неотменимую заповедь «не убий», и кончается время животное, эмбриональное, коему законом дается право это время прекратить, выбросить, сделать его небывшим? Как одно время перетекает в другое и начинает творить, как Господь, из ничего, прелагая некую клеточную массу в богоподобное человеческое достоинство?
Пусть не прозвучит сей вопрос неким монотонным наскучившим морализмом, что вот, мол, «опять об абортах». Вовсе не об абортах здесь речь, но об удивлении перед Словом Божиим, произносящим «быть», изрекающим все человеческое бытие из Себя и наделяющим его образом Божиим, который для меня, скажу, не таясь, и есть образ того Слова. И даже не о нашем удивлении речь, но об удивлении Господа, Который, создавая нас, всякий раз хочет удивиться в нас собственному Своему образу. И вот, кстати, о времени и об образе, — с самого начала, с первой же клетки они накрепко вместе или есть какое-то время в человеческом эмбрионе, когда никакого образа еще нет? «Образ есмь неизреченныя Твоея славы…», как поется в нашем погребальном каноне, так неужели эта слава приходит ко мне лишь тогда, когда я встаю на ноги и начинаю грешить, а не тогда, когда, как говорит Псалом, «я созидаем был втайне, образуем в глубине утробы» (138:15) — Тобой?

3. Благовещение
Необозримо расстояние между каждым из нас и Словом, одевшимся плотью и заговорившим в Иисусе из Назарета. И все же ответы о начале человека следует искать в самой тайне Воплощения, ибо тайна у корней своих едина и по-своему дает знать о себе во всяком человеческом существе. «…Послан был Ангел Гавриил от Бога в город Галилейский, называемый Назарет…», — говорит Евангелие от Луки (1:26). И вот Посланник вступает в беседу с будущей Матерью Спасителя. Ангел отходит, но слово его остается. И силою Духа становится Словом с той заглавной буквы, какой мы обозначаем человека Христа. При этом однако никому из нас, если мы христиане, и в голову не приходит спросить: как именно зачинается Слово, когда осеняет Марию Дух? Правда, об этом есть как бы косвенный, сторонний намек во второй главе Евангелия от Луки: уже после рождения Иисуса, Ангелы извещают о том пастухов, и те приходят к Марии рассказать об этом извещении. «А Мария, — говорит Лука, — сохраняла все слова сии, слагая в сердце Своем» (Лк. 2:19). И повторяет эту же фразу в конце главы, когда юный Иисус, которого родители, потеряв, нашли через три дня в храме, впервые заговорил об Отце… Это и было действием Духа Святого: Мария складывает «все слова сии», сначала Ангела, затем пастухов, затем и Сына Своего, и слова в Ее сердце становятся особой реальностью, облекаются в плоть, несут самую суть жизни.
Это «сложение слов» в сердце Марии по гениальной интуиции Владимира Лосского (в очерке «Всесвятая») [1] становится началом церковного Предания. Так кем-то выношенные и сложенные слова, которые сами мы физическим ухом никогда не слышали и глазами не читали, слагаются и в нашем сердце, обретают историю и память, и эта память переходит от нас к другим. И вот это невидимое вселение Слова, которое мы празднуем, вспоминая на Благовещение, служит и иконой всякого человеческого зачатия. Икона, оттиск, знак не есть, разумеется, подлинник, но она как весть Ангела; тех, кто открыт ей, она извещает о Первообразе. Слово дает начало человеческой жизни, несущей на себе Его отпечаток, ибо оно вселяется – не в сердце буквально – а в материнскую утробу, но сколько раз говорится в Библии о «благоутробии Божием», о Боге как о матери, и если не брать эти слова в их анатомическом, физиологическом смысле, то и «сердце» и «утроба» — это лишь разные обозначения какого-то глубинного, любящего и сокрытого начала – как в Боге, так и в человеке.
Всякий человек рождается малым, со строчной буквы «преданием», передающим генетическую память о своих предках, но и сохраняющим подспудную память о работе Слова Божия в нем, ибо «без Него ничто не начало быть, что начало быть» (Ин. 1:2). От Бога к человеку, в невидимое «изначальное» начало его, нисходит животворящая сила, и Кто-то, в какое-то выбранное им время словом творит зачатие. Человека нет ни в семени мужчины, ни в яйцеклетке женщины, но стоит им соединиться, как творение, которому Бог предназначил быть, выйти из тьмы к свету, из Его замысла в нашу плоть, выливается из сердца, одевается кожей, становится Его образом. «Эта тайна, — сказал мне однажды великий французский генетик Жером Лежен, скончавшийся несколько лет назад, — чем больше я ею занимаюсь, тем меньше могу разгадать».

4. Суд Соломона
Более 10 лет назад во Франции вышла его книга, которую он, автор множества научных трудов, считал, если не самой важной, то самой «миссионерской» из всего им написанного. Она представляет собой документальную запись бракоразводного процесса, происходившего в конце 80-х годов в городке под названием Мэривиль в штате Теннесси, в Соединенных Штатах. Некая супружеская пара, не будучи в состоянии произвести детей естественным путем, прибегла к искусственному оплодотворению в пробирке, и существа, полученные таким образом, были заморожены. Вскоре после этого супруг решил развестись со своей женой, и суд, который занимался расторжением брака, должен был вынести решение, что делать с семью замороженными эмбрионами: то есть решить, идет ли речь о юных претендентах на человеческую жизнь, которых надлежит доверить матери, либо всего лишь о неком научном эксперименте, который, ввиду распада семьи, следует прекратить, уничтожив, естественно, содержимое пробирок.
Мать требовала сохранить их в живых и оставить ей. Для Лежена этот случай был подобен суду Соломона, повелевшего принести меч и разрубить на двое ребенка, которого оспаривали две женщины, отдав каждой по половине. Как мы помним, ложная мать согласилась на этот дележ, а настоящая отказалась от него, чтобы сохранить жизнь ребенку, и Соломон отдал его ей, живого и невредимого. Лежен отправился на суд, и его показания убедили судью в том, что всякая оплодотворенная яйцеклетка действительно представляет одного из действительных членов человеческой семьи. Поскольку он выступал в суде, Лежен прибег к юридичиской аналогии.
«Когда речь идет о том, чтобы издать новый закон, следует определить заранее каждую составную часть его до того, как он будет принят в качестве закона… Так и жизнь; внутри хромосом записана программа со всеми ее определениями. Хромосомы, по сути, являются, так сказать, скрижалями закона жизни. Когда вы получаете нужное число скрижалей этого закона, вы начинаете вашу жизнь.
Как и для закона, здесь существует и процедура голосования: это оплодотворение. Существует множество предложений, это сперматозоиды, но только один достигает цели. Этот процесс голосования и определяет и созидает устроение человека.
Когда информация, несомая сперматозоидом, встречается с той, которая заключена в яйцеклетке, тогда и возникает новое человеческое существо, ибо его личное, как и человеческое устроение уже полностью определено». [2]
Защищая жизнь этих семерых юнейших индивидов, Лежен заявил, что они находятся в «концентрационной банке», играя словами concentration can-camp , т. е. в условиях максимального бесправия, предельной античеловечности, абсолютной противоестественности, ибо пребывание оледенелых живых существ в стекле, находящемся в жидком азоте, а не в теплом материнском лоне, по сути, чудовищно. Однако и в этих условиях они остаются самыми меньшими из тех «меньших братьев» наших, о которых говорит 25 глава Евангелия по Матфею.

5. «Что есть человек?»
Этот случай интересен тем, что здесь, «на суде Соломона», свидетелями защиты жизни выступают два совершенно светских человеческих изобретения: наука и право. Наука утверждает, что 23 мужских и 23 женских хромосомы, соединяясь друг с другом, образуют новое человеческое существо, где записана информация, которой не было раньше и которая никак не возникает от механического сложения или умножения этих хромосом друг на друга. Это существо можно назвать по-философски «экзистенцией», и она, даже будучи сведенной почти до «несуществования» в жидком азоте, несет в себе нераскрытую потенцию жизни со всеми бесчисленными ее возможностями. Право говорит нам о том, что эта экзистенция, эта жизнь, свернутая в немногих клетках, нуждается во «взрослой» и даже государственной защите, ибо она безмерно богата и безмерно уязвима. Богата, потому что заложенная программа содержит в себе текст, который по своему разнообразию превосходит многие библиотеки, уязвима, потому что при современных возможностях манипулирования любыми программами с этими клетками можно будет делать все, что угодно. Однако ни право, ни наука не дают нам целостного, всеобъемлющего видения человека, изначально соотнесенного со Словом, как бы вышедшего из Его «вести». В той «вести», которая называется человеком, записано не только устроение его тела, кожи, мозга, сердца…, но и «устроение» сердца духовного, вступающего в диалог со Словом, откликающегося или противящемуся Ему, памятующего о Нем и обращающегося к Нему с вопросом.
Как говорит Псалом:
«Что есть человек, что Ты помнишь его,
и сын человеческий, что Ты посещаешь его?
Не много Ты умалил его пред Ангелами,
славою и честью увенчал его» (8:5–6)
Но то посещение, о коем говорит Псалом – возвещает о себе не с первого ли мгновения жизни? Двумя стихами выше сказано:
«Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу…» (8:3).
«Устроил хвалу» — языком тела, единственным языком, которым в совершенстве владеют грудные дети, той «программой развития» или, говоря по-библейски, «песнью новой» (Пс. 149:1), которая поется всем существом человеческим, отмеченным «памятью Божией». К этой памяти мы взываем, именуя ее «вечной» в погребальном обряде. Однако вечной она становится уже с первого мгновения жизни, ибо со дня зачатия до дня исхода все наше существование лежит на ладони памяти Божией. Умирает и распадается телесная «храмина», как говорится у апостола Петра, но не исчезает внутреннее устроение человека, «образ Божий» запечатленный на нем, Слово, вызвавшее его к жизни и вложенное в него, та «весть» духа, которая должна еще где-то – в «жизни будущего века» — осуществиться или исполниться.
Сколь нерассуждающе мудро и пронзительно доверчиво это обращение к «вечной памяти» в православном обряде! Но давно просится на уста вопрос – не мне первому и не мне последнему — почему это прошение лишь только о бездыханных, лежащих во гробе, не имущих вида? Почему не тех, чей «вид» только складывается для «вечной памяти»? Почему не о тех, кто в этот момент созидается Премудростью, «веселящейся» как художница в материнском чреве (см. Прем. 8:30)? Почему только о «плавающих, путешествующих…» наша литургическая молитва, когда 95% населения земли никуда не плывет, не летит, не путешествует, а если и путешествует, то немногим рискует? Почему не о носящих, а, главное, носимых во чреве, т.е. тех, кто принадлежит к самой слабой и угрожаемой части населения земного шара? Признаюсь, служа Литургию и не нарушая ее чина, я сердцем выговариваю эту молитву. И если все мы будем повторять ее, то «от избытка сердца» заговорят и уста, и самый чин литургический прислушается к нашему голосу.

6. Вера как память
«Память Божия», которую мы призываем, провожая умершего, есть память-творение. Когда Бог «вспоминает» нас, память Его облекается в действие – принятие в себя нашей души, «ибо у Бога не остается бессильным никакое слово» (Лк. 1:37). Память творит человека и принимает его к себе. Сама вера наша есть отклик этой памяти, есть воспоминание в онтологическом смысле, ибо когда мы веруем, молимся, ощущаем присутствие Божие, мы «вспоминаем» Его, уходим в глубину того, что «было от начала» (1 Ин. 1:1). Мы находим Господа по памятным следам Его, оставленным в нашей жизни, которые мы иногда называем «судьбой». Однако «судьба» есть лишь «тусклое стекло», через которое мы пытаемся разглядеть промышляющую о нас Премудрость. Наши храмы, обряды, иконы, как и лица наших ближних служат этой памяти. При этом у нас всегда есть сознание неисполненного долга перед ней, ибо как бы часто мы не вспоминали о Боге, мы знаем, что не обнимаем нашей памятью и малой доли Его живого присутствия. Эта неисполненная, невостребованная память по-своему обращается к нам отовсюду. «Бездна бездну призывает» (Пс. 41:8) и Слово, которое «было в начале у Бога», обращается к Слову, которое «пребывает в нас» (1 Ин. 1:14). Коль скоро всякий из нас являет собой набор сложнейшей и закодированной информации, или попросту «весть», то я хотел бы повторить, что эта «весть» не была случайной, что она была выбрана до произнесения ее в нас и что ее выбор определен любовью, с которой начинается наше существование. Позвольте теперь сойти с этого лирического и метафизического тона и еще раз процитировать Лежена:
«Число возможных комбинаций между различными хромосомами, которые отец и мать передают нам…, до такой степени превосходит число живущих и когда-либо живших людей, что каждый из нас одарен неповторимым устроением, которого никогда не было и которое никогда не повторится» [3] .

7. Слепые и зрячие
«Сила, вызвавшая меня к жизни, слепая», — писал Шопенгауэр, и таково, по-видимому, убеждение большинства живущих ныне людей. Мы верим в случайность, но когда вкус ее становится уж слишком пресным или кислым, хватаемся за гороскопные звезды как за соломинки, не дающие нам потонуть в мировом хаосе. Однако неповторимость всякой человеческой особи, о которой мы знаем и без генетики, может повернуться как в сторону тотальной бессмыслицы, т.е. слепоты, так и лицом к Лицу, которое видит нас, т.е. обрести высшую зрячесть, узнать себя как весть, которая есть «слава Божия, живой человек» (св. Ириней Лионский). «И сказал Иисус: на суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы» (Ин. 9:39). Иисус есть то Слово, которое дает прозреть сердцу человека, дать ему увидеть неповторимость всякой жизни, неповторимость всякой встречи, пережить ее как весть, которая посылается нам и через нас. Так вот брак, ибо пора вспомнить и о нем, и есть место и время, в которой эта неповторимость может и должна быть узнана, исповедана и по мере сил наших осуществлена. Но эту неповторимость надо ощутить и услышать для того, чтобы суметь на нее откликнуться.
О браке говорят, что он переживает кризис, и действительно многие семейные союзы все больше напоминают трухлявые грибы, которые разваливаются, не успев вырасти. Потому что они растут на почве торжествующей случайности и воинствующей слепоты супругов друг к другу, слепоты к неповторимости жизни и глухоты к вести о Боге, которая посылается им через детей, рожденных или нерожденных ими. Но когда речь заходит о кризисах, мне вспоминаются слова Тейара де Шардена, что после всякого кризиса Христос возвращается в мир обновленным. Говоря о «возвращении», я имею в виду не те островки и «гетто» благочестия, откуда Он никогда не уходил, но весь материк жизни социальной, культурной, семейной тех, кто не знает Его сегодня.
Возвращение его, всего вероятней, должно придти с Востока, на котором несмотря на «поместные» его нестроения и неурядицы, сохранилось ощущение этой непостижимой теплоты посещения человека Богом. В глубине этого посещения, а не из доброй и разумной морали может родиться новое видение человеческого существования. Всякой хорошей морали противостоит другая хитрая мораль, не столь благочестивая, но не менее говорливая, ибо, как давно было замечено, «сыны века сего догадливей сынов света» (Лк. 16:8). Движение pro-life успешно оспаривается движением pro-choice, против любого самого возвышенного богословия брака стеной встает многословие свободного, не опутанного никакими условностями и бумажками сожительства – и еще хорошо если совместного жительства мужчины и женщины, а не «союза» между потребителем и какой-нибудь приобретенной им электронной куклы, заведенной на удовлетворение любых желаний клиента, заказываемой по интернету и доставляемой в элегантной коробке прямо на дом. Почему бы и нет? Где, собственно, предел прихотливой и похотливой человеческой изобретательности и благодетельной свободе купли-продажи? И вообще – что есть человек? – вопрос, который будет ставиться все чаще в самих человеческих изобретениях, все более вытесняющих самого человека.
Такой вопрос задается косвенно и в зачатии и в браке, который более, чем что-либо иное проходит сегодня через кризис. Более того, сам брак является именно таким вопросом, обращенным к Богу. И не только вопросом, но и уже и ответом, как и все, о чем говорит Писание. Брак задуман как место памятования о Боге и место памяти Бога о людях и посещения Божия. Он – как, впрочем, и безбрачие ради Царства Небесного — есть или скорее призван быть орудием Промысла и устроением того «благоутробия», через которое любовь Божия «изливается» в сердца человеческие Духом Святым (см. Рим. 5:5).
Сегодняшняя жизнь все более глубоко разрезается и формируется логикой рынка, и культ тела как «служения твари вместо Творца» (см. Рим. 1:25) идет рука об руку с жесткой рационализацией всего нашего экзистенциального душевного хозяйства. Но какой смысл при этом по-стародумному сокрушаться, замыкаться в осудительной праведности или прятаться в убежище безупречных цитат? Не морализировать о кризисах, но искать через них Христа, находить Его в тайне жизни, к которой причастен каждый из нас в силу своего появления на свет, свидетельствовать о Нем и в браке, который Писание и Предание называют «единой плотью» и «домашней Церковью». Это значит прежде всего, что в Церкви брачный союз предназначен к тому, чтобы стать евхаристической общиной. Не только в строго сакраментальном, храмовом смысле, но и причастием своим к таинству творения. Ибо творение подобно Евхаристии – как говорит митрополит Иоанн Зизиулас [4] , — оно часть «космической литургии», которая служится в браке, ибо в нем Слово, замысел Божий, любовь, память Божия светит из тайны создания человека.
Дети, разумеется, рождаются не только в ответственном, благословенном браке, однако именно союз «во Христа и в Церковь» предназначен для того, чтобы стать откликом любви на любовь, памяти на память, исповеданием Слова в ответ на действие Слова. Брак существует не только для рождения детей, но прежде всего для «посещения Господа», оставляющего свой след на человеческих отношениях. Церковность брака выявляется тогда, когда он становится иконой присутствия Божия, а оно повсюду – и в даре физической жизни, и в обетовании жизни «будущего века».
Как и всякое искусство, создание иконы «единой плоти» требует долгой выучки, прилежания и навыка к труду. Такие иконы не терпят холодного ремесла, они вынашиваются всей жизнью. Однако, как в иконописании, образ, еще не созданный, начинается с внутреннего видения образа, ну а видение вырастает из накопленного духовного опыта, так и брак начинается и осуществляется с обретения зрячести, преодоления слепоты, внутреннего очищения, т.е. покаяния и суда, которым мы судим себя во Христе. Все это часть того соработничества Богу и невидимого воцерковления мира, о котором любит говорить русская богословская мысль. Это воцерковление сегодня, на наш взгляд, может начаться с нового открытия таинства человека – в зачатии, рождении, смерти, браке или безбрачии ради Царства Божия, но изначально, исходно — в Боге Самом.

[1] См.В.Н.Лосский, Богословие и Боговидение, М.200, стр.320-336.
[2] Jérome Lejeune. L’enseinte concentrationnaire, Paris, 1990, pp. 26-27.
[3] Jerome Lejeune. La Génétique Humaine et l’Esprit. In: Bio-ethique, Volume 2 mars/avril 1991, p.76.
[4] См. Ioannis Zizioulas, Il Creato come Eucarestia, Ed.Comunità di Bose, 1994.