Наступил понедельник шестой недели Великого поста. Для Анны день был нерабочий - ее смена завтра, с утра и до позднего вечера. А сегодня она начнет генеральную уборку. Мысленно обозрев все, что предстояло вычистить, вымыть, перебрать, перетереть, перетряхнуть, разложить по местам, Анна ужаснулась: пожалуй, и за месяц всего не успеть. Анна грустно улыбнулась: как это раньше она за день управлялась - кажется, совсем недавно это было.
Дом жил своей особой жизнью, стараясь не мешать хозяйке. Он был терпелив и нетребователен - разве не все равно, где и как лежат наспех, неровно сложенные вещи, что под диванами за зиму скопилась пушистая пенка пыли и мелкого сора, что в ковры намертво въелась кошачья шерсть, а на шкафах между книг и множества впопыхах "пристроенных" мелочей собрался слой пыли и чего-то еще, чему нет названия и что накапливается в человеческом жилье за долгую зиму. Дом хранил все и добродушно терпел эту хозяйку, по-своему любящую порядок, но вечно куда-то спешащую и в суете всякий раз обещающую себе: "Ладно, пусть пока так полежит, а потом разберусь".
И вот эти "потом" надвинулись на Анну все разом, и она взялась за работу. Руки ее сновали туда-сюда, но мысли были далеко и душа рвалась вперед - к празднику, украшенному вербами. Она представляла себе, как будет стоять в храме с вербой и свечой в руках, встречая Спасителя, грядущего на вольную смерть и Воскресение, как нестройно вначале, а потом радостно и торжествующе весь народ в храме и она вместе со всеми будет петь: "Осанна в вышних, благословен Грядый во имя Господне..."
Анна не могла вспомнить, с каких пор завелся у нее в доме этот обычай - за неделю все убрать, вычистить, а вечером в субботу после службы внести в дом освященную вербу, зажечь огарочек свечи, принесенный из храма, и долго-долго сидеть, ни о чем не думая и только погружаясь душой в этот удивительный, дивный праздник встречи с Господом. Только какие бы ни случались трудности и даже болезни, как бы ни нагромождались дела, она неизменно выполняла малое свое послушание и всю неделю была счастлива небывалым, нездешним счастьем.
Вот и теперь, делая скучную и грязную работу, она мысленно продиралась сквозь толщи времени и пространства туда - в древний Иерусалим, в который вот уже совсем скоро войдет Бог и народ встретит Его радостным ликованием, а через несколько дней будет пугливо и даже с каким-то глумливым любопытством смотреть, как Его распнут на кресте, словно разбойника, недостойного даже человеческой смерти.
- Ну почему, Господи? Почему? Почему так должно было быть? - в который раз задавала она вопрос Спасителю, кротко и ласково смотревшему на нее с иконы. - Разве нельзя было по-другому? Почему Ты пришел к ним? За что им такое? Почему не к нам?
Кухня уже поблескивала начищенным кафелем, посвежевшими стенами, чайники и кастрюли после хорошей бани горделиво громоздились на полках, посверкивали стаканы, плошки и всякая кухонная мелочь, а Анна все думала и думала о людях, которые шли в тот день за Иисусом по Иерусалиму. Сказать по правде, она им завидовала. Ей мечталось хотя бы на одно мгновение оказаться там и идти в этой толпе, неся в себе это благодарное - "Осанна", а потом дойти за Ним до Голгофы и распять там свое сердце, чтобы хоть чем-то облегчить Его Страдание.
- Как же они не узнали Его - ведь знали же пророчества. Он же пришел так, как и обещал. И Лазаря воскресил, чтобы никто не усомнился, что Он - повелитель жизни и смерти, Бог, сошедший с неба к людям Своим по обетованию. Почему смутило их, что пришел не в славе, не в грозе, а скромно сидя на молодом ослике в окружении простых рыбарей? Как это не дрогнули их сердца от великой кротости, с какой Он исполнил прореченное - Он, владыка неба и земли? - Анна присела на диван, держа на весу руки с зажатой в них половой тряпкой да так и задумалась. - Нет, все-таки узнали, иначе не встретили бы Его таким ликованием. Что же случилось с Ними потом? Почему не забросали камнями тех, кто кричал: "Распни, распни Его?"
Следующий день был рабочий. Анна работала корректором в газете, и эта работа не оставляла ни времени, ни сил на размышления; она была похоже на минное поле: чуть зазевался - и неминуемые разборки с начальством из-за пропущенной ошибки. Поздно вечером, возвращаясь домой, она с трудом стряхивала с себя суету отлетевшего дня и думала о том, что предстоит сделать завтра. Неожиданно откуда-то из потаенной глубины сознания выскочил коварный вопрос: "А ты сама узнала бы Его в тот день? А ты сама не кричала бы: "Распни, распни Его", если бы муж или соседка сказали тебе: "Он враг кесаря, Он хочет поссорить Израиля с кесарем и погубить народ". Анна опешила: не узнала бы Его, Который стал смыслом и стержнем всей ее жизни?
Наскоро переделав нехитрые вечерние дела, Анна привычно стояла перед иконами, вычитывая вечерние молитвы, но они скользили где-то по самой околице ее сознания, путались, сбивались, плавали клочьями, а в душе был страх. Страх, которого в обычной житей-
ской суете не бывает. Страх, которого не было ни тогда, когда умирали отец и мать, ни тогда, когда тяжело болела сама, ни тогда, когда жизнь грозила бедой детям. Нет, тогда тоже было страшно, но за тем страхом всегда возникали варианты бытия - усеченного, неблагополучного, трудного, но бытия! За этим страхом не было ничего - бездонная черная пустота, небытие. Потому что, если сейчас, сию минуту каким-то непонятным и таинственным способом изъять из ее души веру в Него - весь мир рухнет разом и не за что будет ухватиться в этом великом падении. Всю ночь Анна проворочалась без сна, а день был снова заполнен бесконечными делами по дому. Только теперь вместо радостного ожидания праздника в душе ее была странная, звенящая тишина, и в этой тишине что-то вызревало, творилось неведомо для нее, не облекаясь в слова.
Вечером Анна зажгла свечу и в который уже раз прочитала свои любимые главы из Евангелия - от Иоанна, с двенадцатой по двадцатую. Неизмеримая, сверкающая бездна Божественной любви к людям разверзлась перед ней, и душа ее, почти покинув уставшее, натруженное тело, качалась над этой бездной, медленно постигая сокровенный смысл Евангельских слов.
- Я Свет пришел в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме.
- Да, так, Господи, - соглашалась Анна всем своим существом, - чтобы не оставались во тьме. Раньше все были во тьме, а Ты пришел дать людям Свет, чтобы каждый мог выбрать, куда ему идти. Выбрать - вот в чем дело. Выбрать... Это глагол совершенного вида, законченное действие. Выбрать, а не выбирать. Выбрать - значит, навсегда. Нельзя выбрать - и жить по-старому. Если по-старому - это только слышать. Значит, они только слышали, а выбрали - только те, которые шли с Ним, которым Он даровал веру, которых выбрал Он Сам. А если не выбрать, а только слышать - можно сегодня ликующе кричать: "Осанна!", а завтра: "Распни, распни Его". Значит, и я столько раз уже кричала "Распни..." - когда продолжала творить неправду, лукаво уговаривая себя, что все так живут, что время такое, что надо жить как все люди живут. Считала, что верую - и продолжала жить по-старому. Значит, и для меня кричал петух в ночи, а я не слышала и не каялась. Значит, мы, теперешние, ничуть не лучше тех, хотя и говорим, что веруем в Тебя и даже поем Тебе "Осанна..." Значит, и мы можем малодушно отступить в сторону, если вдруг явится в мир новый Каиафа. Значит, человек - ничто, если он не выбрал между Тобой и миром, не выбрал до смерти, до последнего дыхания.
- Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; по тому узнают, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою.
- Так, Господи. Я не ученик Твой. Нет во мне той любви, о которой говорил Ты. Сколько раз отгораживалась я от чужой беды, сколько раз отговаривалась всякими делами вместо того, чтобы бежать, лететь на помощь. Сколько раз не заметила Твоей протянутой руки, Твоего скорбного взгляда.
И в памяти Анны всплывали то пьянчужка на лавке у автобусной остановки, то девчонка с налитыми слезами глазами и потерянным, загнанным лицом, то старик, упавший вдруг на другой стороне проспекта - вокруг него тогда мигом собралась толпа, и Анна успокоилась: ну что она могла сделать, ведь, наверное, уже все сделали. И многое другое припомнила она, от чего было нестерпимо стыдно, но чего уже нельзя было вернуть и поправить. Ее маленькой любви хватало только на родных и самых близких, а надо было любить все и всех - от червяка, ползущего по асфальту под ноги прохожих, до самого дальнего, живущего на другом конце земли, потому что все это и есть мир Божий, за который Спаситель взошел на Крест.
- В доме Отца Моего обителей много; а если бы не так, Я сказал бы вам: "Я иду приготовить место вам". И когда пойду и приготовлю вам место, приду опять и возьму вас к Себе, чтобы и вы были, где Я.
- Господи, научи, вразуми, как дождаться Тебя, как не выпустить Твоей доброй, твердой руки, как войти в Царствие Твое. Ведь если обителей много, значит, и для нас, грешных и слабых, найдется у Тебя уголок. Помилуй нас, не любивших Тебя до смерти, не сохранивших слово Твое. Не отсеки, как засохшие ветви, дай еще время.
- Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих.
И плавилась душа, выгорало из нее все старое и ветхое, и оставалось только то нетленное золото, что дает Господь всякому входящему в мир как неразменное сокровище, как царственный знак Своего Подобия. Город давно спал, а Анна все продолжала свой странный диалог с Евангельским словом и никак не могла остановиться - пришло время генеральной уборки в душе, и это было гораздо важнее вымытых полов и выстиранных занавесок.
К субботе дом сиял чистотой, а на столе стояла верба, украшенная гвоздиками. Вечером Анна не спеша понесет ее по городу, напоминая всем этими скромными, в пушистых бубенчиках ветками, что пришло время встречать Господа. Но это будет только вечером, а впереди еще целый день длиною в прожитую жизнь.
Рано утром Анна, робея и волнуясь, стояла на исповеди перед суровым монахом с бледным, почти прозрачным лицом и запавшими, но сияющими изнутри голубым светом глазами. Он слушал ее отстраненно, недвижно глядя в одну точку, и Анна поначалу все поглядывала на него встревоженно - слушает ли. Но потом, забыв обо всем, говорила и говорила и все никак не могла остановиться. А потом слушала неожиданно проникновенный и ласковый голос сурового инока, отпускавшего ей ее грешную жизнь и наставлявшего в жизнь новую.
Перед вечерней службой выкроилось время отдохнуть. На душе было тихо и радостно, а в доме - уютно и празднично, но Анна чувствовала, что еще что-то нужно было сделать очень важное, но никак не могла понять, что именно. Она вздремнула, прикорнув в углу на диване, и привиделось ей море цветов - таких красивых и душистых, каких наяву она и не видывала и даже представить себе не могла, что такие бывают на свете. И уже проснувшись по звонку будильника, она все еще ощущала их аромат и влажную свежесть лепестков. И Анна сразу поняла, чего не хватало в этот день - цветов, которые она положит у подножия аналоя с иконой Христа, въезжающего на ослике в Иерусалим. Она заторопилась - ехать далековато, а еще надо зайти на рынок возле метро. Пометавшись у вешалки, она все же решила одеться по-зимнему - за окном, конечно, весна, но собор-то летний, холодный, и служба долгая, да и здоровье не ахти какое крепкое.
В городе и в самом деле хозяйничала весна. Солнце затопило все вокруг светом и теплом, будто тоже торопилось закончить весеннюю уборку к какому-то только ему ведомому сроку. Потемневший, разом осевший снег плакал горючими слезами, затопляя мостовые и тротуары. Люди и машины словно взялись помогать солнышку - они мяли и толкли набрякшую снежную массу, растаскивали ее по асфальту, не переставая ворчать на свалившуюся на их головы внезапную и небывало дружную весну. Понятное дело: с обувью в этом городе всегда были нелады.
У метро муравейником сновал самостийный рынок. Наспех приспособленные к новому ассортименту табачные и "мороженые" киоски, небрежно сколоченные деревянные ряды с деревянными же навесами, допотопного вида лотки, ящики, брошенные прямо на асфальт и прикрытые неровно оборванной пленкой, раскладные столики - все было забито, заставлено, завешено товаром. От такого изобилия еще пару лет могла закружиться голова, а сейчас народ привычно толкался вокруг рядов, выбирая, споря, торгуясь, просто весело переговариваясь. Известно, суббота - день базарный.
Анна выбралась из туго набитого троллейбуса и прошлась по рядам. Цветов на этой стороне было немного и не было ничего похожего на то, что ей хотелось купить. Пришлось перебираться на другую сторону широченного проспекта, тяжело шаркающего бесконечным потоком машин, - туда, где и расположился основной рынок. У перехода разлилось целое море - не обойти ни с одной стороны. Анна зашагала на каблуках, высоко задирая носки не рассчитанных на такую погоду стареньких сапожек. Зачерпнувшаяся сквозь "молнию" вода разом обдала ноги коварной, льстивой прохладой.
- Ну вот, радикулит обеспечен, по привычке ужаснулась Анна, - а может, и еще что похлеще.
Однако, вспомнив, куда и зачем она идет, Анна устыдилась: ну что может случиться плохого в такой праздник? И не торопясь пошла вдоль цветочного ряда, огибавшего круглый вестибюль метро. Цветов было много, и они были красивы. Но все же это было не то, что привиделось Анне в коротком дневном сне. Там цветы росли вольно, а здесь туго спеленутые в прозрачный целлофан, теснились в ведрах, и за ними стояли мужчины и женщины с хищными, алчными лицами, зазывая покупателей грубыми, хриплыми голосами. Таких цветов покупать не хотелось, и Анна растерянно обходила ряд за рядом, не решаясь на чем остановиться.
Наконец ей повезло - она увидела те самые цветы, за которыми пришла. Несколько в стороне от общего ряда немолодая, полноватая женщина с очень спокойным и каким-то даже домашним лицом прилаживала ящик под ведро, а рядом лежала охапка гвоздик. С одного взгляда было ясно: свежие, только что срезанные, по-настоящему живые.
- Подмосковные? - спросила Анна.
- Здешние, измайловские, - ответила женщина, приподнимая охапку и примериваясь к ведру. - Только что нарезали. Выбирайте.
Анна, мысленно подсчитав содержимое кошелька, вздохнула: больше пяти никак не получится. И стала выбирать. Букет получился скромный, но цветы были хороши. Женщина уже собиралась запаковать их, но Анна попросила:
- Пожалуйста, можно поменять? Вон ту я бы хотела. - Она виновато взглянула на цветочницу и неожиданно для самой себя добавила:
- Понимаете, нужно, чтобы были самые-самые. Вербная суббота сегодня.
- Знаю, что Вербная, - не без досады ответила цветочница. - С утра все вербу несут. И у вас вон тоже. А мне вот тут стоять! Ладно, какую вам? Вот эту?
- Спасибо, спасибо большое. Не сердитесь. Это не мне - это Ему, - срываясь на шепот, доверчиво заглядывая в глаза, благодарила Анна.
Цветочница выпрямилась и глянула на Анну с откровенным недоумением: как это - Ему?
- Да я к иконе положу, - вконец смутилась Анна.
Женщина больше ни о чем не спросила, быстро и ловко завернула цветы, перевязала красивым жгутиком, получила деньги, отсчитала сдачи. На Анну она больше не взглянула ни разу, и лицо ее было замкнутым и сосредоточенным. Анне стало как-то неловко, но она никак не могла понять, что она сделала не так. Соединив вербу с гвоздиками, она благодарно кивнула цветочнице и пошла в сторону трамвайной остановки.
- Женщина! Женщина! Подождите! - услышала она за спиной, но не поняла, что зовут ее - вроде бы некому и не за что. Ее остановил мужчина, шедший навстречу: вас, мол, зовут. Анна обернулась - к ней торопливо пробиралась женщина, у которой она только что купила цветы. В руках у нее было несколько отменных гвоздик, глаза лучились улыбкой и теплотой.
- Вот, и от меня положите тоже, - переводя дыхание проговорила она. - Сама-то я, наверно, и завтра не выберусь.
Анна тихонько охнула и неожиданно к удивлению всех сновавших мимо людей поцеловала ее в щеку - раз, другой и третий.
- Как зовут?
- Вера я.
- Спасибо, сестра. Я - Анна.
На службу Анна успела вовремя, расставила свечи и долго стояла перед праздничной иконой. Громадный монастырский собор затаился, будто набираясь сил к празднику, и ничто не мешало Анне сосредоточенно, всей душой молиться о достойной встрече праздника. Положив цветы прямо на каменном полу у аналоя, Анна выбрала себе местечко - за двумя мощными подсвечниками, что стояли у праздника, прямо напротив алтаря.
И началась служба. Вел ее белый, как лунь, старец с крупными, чуть навыкате, по-старчески поблекшими глазами, в которых странно сочетались детская доверчивая открытость и вековая, уже как бы и нездешняя мудрость. Ветхий, медлительный, нетвердо ступающий на ноги, он казался посланцем вечности, опиравшимся не столько на руку молодого послушника, заботливо поддерживающего его, сколько на помощь Самого Духа Святого, призвавшего его послужить Богу и людям.
Так значительно и вдохновенно было его лицо, так проникновенно выговаривал он каждое слово негромким, в любую минуту готовым сорваться голосом, что собор, постепенно заполнившийся до отказа все подходившими и подходившими людьми, словно зажил единым сердцем, единым дыханием, и Анна с трепетом и восторгом ощущала свою причастность к этому единству.
Закончилась вечерня, в полной тишине многоликого собора отзвучали псалмы, началась утреня. Анна вдруг заволновалась: а не растоптали ли ее цветочки в такой тесноте? Не сразу удалось ей пробраться взглядом между покачивающимися спинами и головами к местечку у аналоя, где положила она свое приношение сердца, а когда ей это удалось - ничего не увидела. Около иконы праздника их тоже не было.
- Наверное, помяли ногами, а бабуля их и выбросила, чтобы не мешали, - Анне было грустно, что не долежали цветы до ее любимого - "Хвалите имя Господне". Укорив себя в рассеянности и тщеславии, она перекрестилась и снова всей душой ушла в службу.
Приближалось ее любимое. От томительного ожидания и напряжения что-то сдавило внутри, мягко толк-нуло в сердце и в голову. Анна привычно схватилась за валидол в кармане, но обычной боли и дурноты не ощутила - наоборот, какая-то неестественная легкость появилась во всем теле, еще пять минут назад скулившем всеми накопившимися болячками, мешая душе полностью погрузиться в молитву. И теперь, освободившись от всего докучливого, мешавшего, Анна во все глаза глядела на царские врата. Они наконец медленно растворились и под сдержанно-ликующее пение братского хора чинно, двумя рядами пошли из алтаря монахи и молодые послушники. Последним шел Старец с сияющим неземным светом ликом. Ровными шеренгами встали они по обеим сторонам широкого ковра, который - Анна и не заметила, как - расстелили послушники от самого алтаря почти до выхода.
Анна чуть качнула головой вправо, чтобы лучше видеть, - и застыла в немом благоговейном изумлении. Она увидела, как бесшумно и мягко, будто подтопленный воск свечи, расползлась стена в алтаре, а все внутреннее пространство его как бы развернулось, расширилось, углубилось, и теперь вместо сени над престолом и красных кирпичных стен, еще не законченных ремонтом, она видела голубую даль, неясные в голубовато-золотистой дымке очертания незнакомого города, от которого прямо к ним, стоящим в соборе, протянулась дорога, вокруг которой стояло множество людей с зелеными ветвями в руках. Все это как бы парило в воздухе, но дорога каким-то странным образом совпадала, совмещалась с красным ковром, оставаясь в то же время над ним. Вдоль ковра стояли теперь не молодые монахи и послушники, насельники недавно возобновленной обители, а седые схимники в крестах. В руках они держали букеты гвоздик, совершенно таких же, как и те, что принесла Анна. Анна перевела глаза снова на дорогу - и увидела Его, сидящего верхом на ослике, мерно ступавшем на мягкую, ласковую дорожную пыль, словно очищенную от земной скверны. Народ, стоявший вдоль дороги, что-то кричал, восторженно размахивая ветвями, и Анна тоже хотела присоединить к их ликованию свое: "Осанна", но губы ее лишь беззвучно шевелились. Сидящий на ослике приближался, и схимники разом положили свои цветы на ковер.
- Что же я сделала! - горестно подумала Анна. - Цветы-то нужно было сейчас положить. Господи, ведь я же не знала. Я бы подержала их в руках. Ведь я же не знала, что встречу Тебя здесь. И Анна опустилась на колени, не помня себя и не ведая, где она сейчас на самом деле находится. Ее подняла стоявшая рядом женщина:
- Милая, уж ты прости меня, но нельзя сейчас на колени становиться. Не положено.
Анна оглянулась вокруг. Все было привычно - алтарь, дорожка, монахи, служба. Прихожане уже зажигали свечи, чтобы поднять их над головами вместе с вербами, когда Старец пойдет по храму с чашей освященной воды - благословлять и освящать вербу и всех встречавших Господа в Его храме.
Анна зажгла свою свечку и подняла ее вместе с вербой высоко над головой. Огромное потрясение, пережитое только что, не вмещало ни ее тело, ни ее сознание. Враз отяжелевшие руки и ноги дрожали, и эта же дрожь жила где-то глубоко внутри - под самым сердцем, покруживалась голова, но на душе было так тихо и покойно, как не было никогда раньше за всю ее жизнь. Как ни силилась Анна осмыслить происшедшее умом, ничего не получалось - мысли осыпались ярким хрустальным дождем, и только несказанная, тихая и кроткая радость пронизывала все ее существо от головы до пят. И она знала, что сколько бы ни прожила она еще, никто и никогда не отнимет у нее этого голубого, с золотистыми отблесками света, этой дороги с мягкой, ласковой пылью, и Его, сидящего верхом на маленьком ослике, и схимников с гвоздиками, и этого дивного Старца с лицом небожителя, и леса из вербы и цветов, разом поднявшегося над головами собора людей - да, именно собора, потому что по-иному их назвать нельзя - грешно.
- Вот только цветы я рано положила, - опять засо-крушалась Анна, и в этот миг взгляд ее упал на икону Спасителя, что была справа от царских врат. Там в углублении между витых колонок, обрамлявших икону, в красивой вазе стояли ее цветы. И цветы Веры.
- Господи, за что же мне такое? - едва не задохнулась Анна от подкатившего к горлу комка. - Как же мне теперь жить, чтобы не разбить, не сломать этого?
Служба заканчивалась. Прочитав отпуст, Старец сказал тихим, натруженным голосом:
- Поздравляю вас всех с праздником Входа Господня в Иерусалим. Он пришел сегодня и к вам, как когда-то пришел к древним иудеям. Веруйте в это. И блаженны те, кто встречает Его с чистым сердцем, омытым искренним покаянием. Идите и благовествуйте в мире, что ныне пришел Спаситель. И будьте радостны в своем благовествовании, как радостны были Апостолы. И верны, как они. Как древние мученики, как наши российские новомученики. До смерти. Аминь.
Анна брела по пустынному переулку, не разбирая дороги. Ей казалось, что она никогда не доберется до дома: дойти до остановки, дождаться троллейбуса, долго ехать в нем, потом пересесть на другой и снова ехать, да еще дойти от остановки до дома - это казалось ей непомерным трудом. Она беспомощно взглянула в небо, но ни о чем не попросила - разве можно сегодня еще чего-нибудь просить? Она не слышала, как около нее притормозила машина.
- Вам в какую сторону? - выглянул из машины щеголеватый, лет сорока пяти мужчина в модной кожаной куртке. Анна испуганно замотала головой - теперешние цены для нее были непомерны. - Да я так довезу. Погода сегодня не для прогулок, а видок у вас - так себе.
Лицо у незнакомца было доброе и чем-то располагало к себе. Анна доверчиво и облегченно улыбнулась и нырнула в машину.
По дороге неожиданно для самой себя она начала рассказывать спутнику все, что произошло с ней в этот день. Анатолий - так звали хозяина машины - слушал молча, изредка присвистывая. Несколько раз он просил ее остановиться и повторить рассказ. Посреди разговора в памяти Анны вдруг всплыло лицо Веры.
- Анатолий, - умоляюще дотронулась она до его локтя и заглядывая ему в глаза через зеркало, укрепленное над стеклом, - давайте чуть-чуть удлиним маршрут, по дороге я объясню. Это очень важно.
...Выскочив из машины, Анна быстро разыскала Веру. Та все еще стояла на своем месте, но цветов в ведре осталось совсем немного. Анна поделила свой букетик из вербы пополам и бросилась к Вере.
- С праздником, сестрица, - и она протянула Вере вербу. - Только, что от службы, освященная.
И они снова расцеловались на виду изумленной толпы.
Машина давно уже стояла припаркованная на стоянке у ее дома, а они все говорили, и Анна не переставала удивляться небывалой легкости общения с незнакомым человеком. На прощание она повторила то, что сказал Старец, а от себя прибавила только одно: "Веруйте!" И протянула ему веточку вербы.
- Да, - думал Анатолий, на приличной скорости проскакивая квартал за кварталом, - попади она ко мне на прием - нет, не сегодня, конечно, а в любой другой день - я сказал бы себе: "Наш кадр" - выписал бы ей лошадиную дозу транквилов, а то еще и отправил бы куда-нибудь. Это же чистой воды глюки! Этого просто не может быть! Стена, видишь ли, расплылась. Да в таких случаях говорят просто: крыша поехала. Хотя глаза вроде бы без отклонений. Руки подрагивают - так это может быть и от напряжения. Шутка сказать - пережить такое... Возраст, конечно, критический... - тут он вспомнил ее открытое, доверчивое лицо, широко распахнутые глаза за стеклами стареньких, разъезженных очков, голос - искренний и какой-то взволнованно-задушевный. - Нет, нет, старик, с ней полный порядок. Не уговаривай себя. Просто ты боишься, что это может оказаться правдой. Трусишь, браток, трусишь.
Анатолий давно уже ехал наугад, куда вели светофоры и перекрестки, не думая, где он находится и как оттуда выбираться. Просто по каким-то неисповедимым законам для него тоже настало время Великой Встречи с Богом, и он должен был по-своему пережить эту Встречу.
- Ну и апостолов Он Себе выбирает, - думал Анатолий, подъезжая уже к дому и тревожно косясь на бензиновую стрелку. - Одна шубенка чего стоит. И этот ушастый колпачок на голове.
Откуда было ему знать, что в храме на праздничную службу Анна всегда надевала косынку, которую носила с собой - чтобы не сквернить ее городским крамольным чадом.
- Однако пора уже, - говорил Анатолий сам себе, запирая машину. - Пора...
Он и сам не знал, что значило это "пора уже", но настроение у него было непривычно радостное. Иного и быть не могло: ведь Евангелие в переводе с греческого означает: Благая Весть.
...А радикулитом Анна тогда не заболела. И другой хворью - тоже.