Весь он - любезность: вот кто возлюбленный мой.
ВСЕ НАШЕ БЫТИЕ во всей его напряженности жизненных устремлений является желанием. И как натянутая струна, так и желание производит разнообразные тона от хрипа слепой нужды до высоты жертвенного самоприношения.
Мы не укоряем голодающего в слепой необходимости еды. И тем не менее, в животном голоде алчущего не звучит ничего из райского благословения на общение полов. Наоборот, со страхом и от-вращением мы всегда отталкиваем маниакальную жажду тела к любви. Где та граница и мера, где желание становится угрожающим и оскорбительным?
Мы отличаем любовь от жажды тела. Любовное изумление всегда есть трепет души, и опьянение взаимностью приносит неожиданное очищение от всякого телесного требования. Маниакальные звери удовольствий внезапно усмиряются с первым кивком любви. И все же, любовная связь созревает только в постоянной кафолизации желания. Смысл всякой любви состоит во всецелом участии души и тела в непосредственной связи, единстве двух в плоти единой.
Первое волнение от случайной встречи взгляда, опьянение от первого прикосновения рук, пол-нота радости от одного лицезрения Другого, все постепенно и незаметно ведет к необходимости те-лесного наслаждения. Между этим исполнением и начальной точкой, когда красота подает первый знак, содержится бесконечный спектр желания. Невозможно отделить действие души от функционирования тела, событие духа от требования плоти, экзистенциальную необходимость от биологической потребности.
Запутанная взаимоперекрещенность душевного и телесного в спектре желания. Она приводит к тому, что человек начинает думать, что духовный трепет в любви является ничем другим, как ухищрениями телесной потребности. Что господствующим побуждением любви является инстинктивное желание наслаждения, биологическая нужда сосущия. Уже с первого момента пробуждения в психическую эйфорию благодатной взаимности. Даже любовь к искусству, науке или Богу есть всего лишь бессознательная идеализация слепой биологической потребности.
С другой стороны, общий опыт подкапывает убежденность в единственности истолкования. Первенство телесной нужды не является самоочевидным. Может, наоборот: множество случаев холодности, неудовлетворенности или связи без любви обязаны своим существованием исключительно психическому сдерживанию, психологическим комплексам, смешению сознания. Часто биологическая потребность или кажется подчиненной психике, или многообразно переделывается психическими механизмами отказа, идеализации, эгоцентричной защиты. Настолько, что скорее всего невозможно установить, в каких рамках существует любовный факт. Сказать, вот до сих пор функции психики, а от-сюда и дальше биологическая нужда и инстинктивная потребность.
Если действительное противостоит тому, чтобы быть заключенным в границы определения, то воображаемое функционирует, только получив форму. Особенно в любви - фантазийные суррогаты действительного образуют бессознательное темное место, где поселяются комплекс вины, нарцисси-ческая самозащита, страх постареть, младенческое противоборство риску. И границы образования всегда имеют юридический характер.
Закон объективирует образ - делает его объектом, доступным для приобретения, обладания. Очерченные законом фантазийные суррогаты жизни позволяют развиться в нас ложному чувству, что мы обладаем самой жизнью, подчиняем себе и контролируем ее динамическую неопределимость. Ко-гда мы подчиняемся закону, жизнь приобретает конкретные мерки и рамки. Они гарантируют нам "правильность" жизни, формирование "подлинности". Каждое отступление от закона измеряет степень отклонения от этой гарантированности, расшатывает уверенность моего "Я".
Целые столетия так называемое христианское человечество прожило и живет с такими юридиче-ски ограниченными желаниями. Развило запутанное Право с его идеализированной казуистикой. Бес-конечные разновидности: в Праве римской церкви, в этике кальвинистов, в пиетизме лютеран, пури-танстве методистов, баптистов, квакеров, в превратившемся в идол морализме анабаптистов, старока-толиков, Армии спасения, цвинглиан, конгрегационалистов.
Каждое название из перечисленных, вместе со множеством других, является также представите-лем определенной кодификации юридических ограничений желания. Представляет собой также неко-торые поколения людей. Тысячи или миллионы людей, которые прожили целую и единственную жизнь на земле в аду отвергнутых желаний и неумолимого беспокойства, воображаемой вины и нар-циссического лишения. Целые поколения с невольной увечностью жизни без любви. Отождествили любовь с ужасом греха, добродетель с отвращением к своему собственному телу, телесное выражение нежности с мерзостью унизительного опускания до уровня животного.
Юридические очерчивания желания собираются вокруг одного устойчивого стержня: что есть телесное и что душевное в любви. И следовательно, что греховно и что невинно. Потому что телесное всегда греховно, а душевное - невинно.
Однако и опыт телесного в любви градуируется согласно абсолютизированной казуистике эти-ческих оценок. Кошмарный энтузиазм подсчитать непозволенное. Точнейшее определение рамок доз-воленного удовольствия. Куда может дойти телесное выражение ласки, и где должно остановиться. Реалистические подробности юридической классификации, проникновение чувства вины в самые спонтанные складки человеческой связи.
Безусловно, в любви существуют границы. Но только там, где телесное не отделяется от душев-ного, юридическая вина от юридической невинности. Существуют действительные границы, хотя и слабо различимые, - между связью и не-связью. Между самоприношением и эгоцентричным требова-нием. Между сущей любовью и подобием сущей любви.
Если любовь есть стремление к жизни, "жизни неограниченной, жизни вечной, жизни без гра-ниц, без необходимости средства или орудия для выражения", тогда первохристианская Традиция предлагает экзистенциальнейшее истолкование любви: она есть способ "сущей жизни", отраженный в человеческом существовании: отблеск творения человека "по образу Божию". Посеянная в саму при-роду человека, в его душу и тело, "сила любви" обуславливает способ существования природы. При-родная устремленность жизни открывает недоступное "ядро" человеческой ипостаси, его личностной инаковости.
В перспективе этого толкования любовь не есть отдельная функция природы, способность вы-живания вида. Она принадлежит личностному способу существования природы. Поэтому и осуществ-ляется всецело, в каждой телесной и психической энергии или действии природы. Без единой возмож-ности, чтобы в любви разграничились и получили свои очертания психическое и телесное событие.
Христианская Традиция называет "падением" человека отклонение порыва к жизни в сторону смерти. Отклоняется природа, проходит мимо жизни, мимо способа "сущего бытия" . Бытийная энер-гия или действие природы становятся автономными от собственного личностного ядра своей собст-венной животворной ипостаси. Она действует не путем личностного существования, не как любовная связь и самопреодоление, достигаемое в любви. Но как автономное устремление и порыв самосохра-нения, самоудовлетворения, самоукрепления безличностного индивида.
Общение пищи - бытийная связь с пред-лежащим миром - уклоняется в индивидуалистическую жажду насыщения, вкусового УДОВОЛЬСТВИЯ. Труд для обеспечения пропитания в корыстолюби-вое стяжательство. Общественное сосуществование - в антагонизм индивидуального господства. А любовная связь - в удовлетворение индивидуальных ЧУВСТВ, эгоцентричное наслаждение. Крайняя степень любовного уклонения - древнейшая и ВСЮДУ распространенная проституция: платишь день-ги и покупаешь наслаждение. Покупаешь партнера в любви, как какой-нибудь полезный сосуд.
Там, куда закон не протягивает свои смертельные щупальца, обуздание безличностного порыва ради личностной любви не значит обесценивание природы, пренебрежение телом. Оно не достигается природоцентрично, как некий индивидуалистический подвиг - подвиг природной воли независимо от личностного способа существования. Невинность и воздержание от пищи - всегда вместе - есть уп-ражнение, готовящее к полноте связи. Чтобы были побеждены противостояния природы, которые ис-ключают или искажают личностную связь. Чтобы отклонение смерти вернулось на путь жизни.
Там, куда закон не протягивает свои смертельные щупальца, невинность есть факт эротический. Преодоление частичной любви ради любви всецелой. Отказ от воображаемых наслаждений жизни ра-ди всеобщей любовной связи, которая обнимает собою каждую складку жизни. Всякого человека и всякую тварь. С конечной целью, источником и полнотой любви - Личностью Бога.

Примечания

1. В оригинальном древнегреческом тексте – "извинение" – прим пер.

2. Согласно принятой в моральном богословии терминологии, прелюбодеяние – это супружеская измена, а блуд – половые связи вне брака.

Я буду в глазах его, как достигшая полноты.
ЗЕМЛЯ ЛЮДЕЙ картина для взгляда желания. Снежный пейзаж, поезд скользит по ночной до-лине, шелест в тишине. Пробегающие картины, разбросанные поселки, отблески от каждого светящегося окна. За каждым отблеском крыша, мираж счастья: горячий суп, нежный поцелуй на сон, соседи, друзья и верный пес, бодрствующий на пороге.
Земля людей, не известная для взгляда желания. Возможно, что в убегающем отблеске бодрствует разрыв. Немой или открытый, как разодранная рана. Горячий суп? - да, рутинная и мучительная обязанность. Собираются грязные тарелки, которые нужно мыть - ежедневная обременительная забота. Пес, которому забыли дать поесть - "всего не успеешь". Невыносимая усталость без единого слова утешения, ласки или нежного взгляда за целый день. Так что и в кровати нежность остается неразделенной - ситуация почти комичная. Нужно упрашивать - и это смиряет. Для множества родов любовь была ради уступки, как один миг телесного наслаждения и ничего другого. Заканчивают, поворачиваются друг к другу спинами и засыпают. Похороненная жизнь, каждый день - слепой круг вращения жернова.
Земля людей, недоступная лиризму путешественника. Пейзажи, наполненные вожделениями; и поглощают ады, состоящие в том, чтобы идти вместе, не будучи друзьями, в обоюдном одиночестве. Несовпадающие чувства, разногласные желания, неуступчивые предпочтения. Они могут быть одеты в ложное чувство геройской снисходительности, благочестивого терпения, смиренного пережидания. И обнажаются в своей разодранности во вспышке гнева. Кто действительно разгадает, что значит свечение окон в ночи - сияние ли это счастья или взрыв ненависти? Ненависть преобладает. Она не считается с разбитым от усталости телом, с тем, что на дворе ночь, но стремится разодрать души, чтобы они истекли кровью. Твое и мое право не совпадают, себялюбие становится настоящей паранойей. Каждое слово имеет свою собственную логику и не способно стать диалогом. Логикой детских травм, преданной юности, неудавшихся отношений с матерью или отцом. Неизвестно, с кем мы воюем в ли-це другого, однако во всяком случае не с ним самим. Кто-то другой кроме нас должен заживить наше обездоленное "я", ответственное за наши неудачи, наши неудовлетворенные желания. Единение в единой плоти значит, что другой есть наша плоть, не переставая быть другим. Плоть наших отвергнутых желаний, жажды признания, автономности, безопасности. Поэтому мы и стремимся разодрать эту нашу "другую" плоть с животной манией.
Земля людей, вся земля - могила. Могила мечты, чаяний, надежд. Мать земля; мать природа; природа, звереющая в панике выживания, в своем противостоянии ради того, чтобы не умереть. Облицовывает в мечты спондилезы "эго", которое агонизирует, безрезультатно пытаясь предотвратить смерть. В каждодневной внешней жизни наше естество выглядит благолепно, чтобы приобрести при-знание, опору, благополучие. В святая же святых совместного жития ширмы убираются, и самолюбие обнажает вызывающую паранойю.
Земля людей - панорама страданий. Всегда убегающие картины, кратковременные эпизоды путешествия. Поезд безостановочно скользит мимо темных балконов, грязных задворков многоэтажек, стоящих на жалко выглядящих окраинах больших и сияющих городов. Мансарды с резкими запахами, силуэты изможденных женщин за дешевыми занавесками. На них отображаются полные и обвислые тела, искривленные конечности, плохо выкрашенные волосы. С черпаком или тряпкой в руке; транзи-стор урчит что-то народное; ждут вечера. Когда мужья вернутся с работы или с карточной игры, они накроют на стол, струсят скуку дня в небольшой скандал. Затем и скандал незаметно затухнет перед экраном телевизора. После этого они растянутся на кровати для того, чтобы дать немного насладиться увядшему телу - дополнить ужин и выпивку. Здесь соединено все вместе: и мука и наслаждение в од-ной и той же горечи безнадежного существования.
Земля людей - многообразная драма. Двуликий путь: богатство и лишения - прибрежные виды одного и того же потока смерти. На противоположном берегу вид безукоризненных кварталов, осле-пительных домов, светлых вилл. Теперь фон отображает изысканную пару, с утонченными манерами, так что можно писать картину; ужинают за столом. Хрусталь, фарфор и серебро отражают взаимную благородную улыбку; вино, выбранное в богатом магазине, сопровождает мягкость беседы. У обоих "воспитание", обилие ежедневных впечатлений. Однако взгляд - неуловимый коридор пустоты, мер-цание холодного расчета. Это второй или третий брак, который заканчивается приличным и мирным разводом, распределением имуществ, совершающимся без тяжб. Изящная видимость прикрывает тай-ны спрятанных чувств и намерений. Всегда само собой разумеющиеся тень неверия в отношения и жизненно важное и необходимое условие балансирования. В своем внешнем поведении ходят по ка-нату, и чувство отсутствия безопасности глубоко разъедает души. На каждый случай своя маска: для выходов, для кровати, для дружеских собеседований. Когти, скрытые под перчатками, острые зубы за улыбкой.
Мудрый и блаженный Будда, мистическая полнота "всеобщей гармонизации", Дао и Дзен, логи-ческое взаимовосполнение противоположностей, Кришна и Упанишады: замечательное противоядие в агонии смерти, когда смерть только ожидают. В ежедневной смерти и аду, которым является Другой, в терзании совместного шествия без приязни всякое малейшее мистическое облегчение становится маской ухода. А за маской хохочет бессмысленная пустота: смерть-победительница.
Повешенное на кресте, мертвое Слово жизни дает откровение. Жизнь, пригибающаяся к добро-вольному принятию смерти. И откровенное Откровение скрывается в этой "добровольности". Крест и смерть, само сращение личности и природы, свободы и необходимости. Любовное доверие к Отцу - единственная трещина в стене данности. Если упорно продолжаешь расширять эту трещину, в на-стойчивости рассветает откровение: крест, брак Христа с нашей природой - природой, приведенной от свободы любви к брачному чертогу последней самоотреченности.

Есть шестьдесят цариц и восемьдесят наложниц и девиц без числа; но единственная – она, голубица моя, чистая моя.
Путь жизни и путь естества, любовь и смерть. Не получается понять разницу между ними с по-мощью искусства ума. Также религиозные проповеди не являются достаточными. Источником и средством различения является только опыт.
Изначальное брезгование половыми функциями – значит ли оно неосознанное участие в опыте смерти? Во всяком случае, придание биологическим функциям характера "порочности" или "нечисто-ты" не оценивает и не градуирует эту разницу так, как понятия духовного и плотского, логического и инстинктивного, законного брака и беззаконного удовольствия.
Во всяком случае в еврейской традиции ничего не препятствует мужчине иметь две или больше жены (Втор. 21, 15; I Цар. 1, 2) или взять себе наложниц и рабынь (Быт. 16, 2; 30, 3; Исх. 21, 7; Суд. 19, 1; Втор. 21, 10). За исключением священного блуда (который означает отпадение от истинной религиозности) блуд в целом не осуждается (Быт. 38, 15-23; Суд. 16, 1). Только последующие "софиологические" тексты предупреждают об опасности связи с блудницами (Притчи 23, 27; Прем. Сир. 9, 3; 19, 2). То, что запрещается недвусмысленно, – это прелюбодеяние [2]. Наказывается смертью как взятая в прелюбодеянии, так и тот, кто склонял ее к этому (Втор. 22,22; Лев. 20,10). Однако смысл запрещения состоит в охранении прав супруга, поскольку не наложено никаких запретов на мужчину в его связях с незамужними женщинами и блудницами.
Естественная необходимость и личностная свобода, подчинение тленности и динамика бессмертия – дилеммы, которые не нашли себе места в еврейской традиции. Отстояние любви от смерти, пути жизни от пути естества иногда может проявлять себя, однако остается неосознанным. Еврейский За-кон определил условия участия в "народе Божием", в познании Бога из исторической связи. Это законодательство одновременно обуздывало "жестокосердие" непослушного народа (Мф. 19,8; Мк. 10,5). Закон не мог предоставить человеку возможности онтологического изменения, участия в жизни в ее онтологическом смысле.
Чтобы бытие переступило через порог смерти и ветхого существования и ступило туда, где жизнь, потенций естества недостаточно. Сколько бы мы не тренировали свою волю в области морали, сколько бы наши добродетели не были высокими, естество не может преодолеть тления. На лестнице нравственного "восхождения" мы испытываем обманчивое чувство преодоления своего естества. Однако на каждой ступеньке, начиная с самого низа, зияют пустоты смерти.
Любовь: да, она преображает бытие в связь, представляет из себя другое ощущение жизни. Поэты, композиторы и художники, уже на протяжении многих лет и веков лежащие в земле – сухие и голые кости – и однако слово их продолжает жить. Продолжает жить в личностной непосредственности связи. Насколько доверяешься связи, настолько внутри тебя расцветает личностная инаковость их слова, их "души". Насколько доверяешься любви, настолько озаряется ностальгическая надежда на бессмертие и твоей собственной "души".
Христианская "вера" освещает ностальгическую надежду на ступенях любовного чаяния. Любовь: да, она преображает бытие в жизнь бесконечную, потому что Бог существует как полнота тро-ичного любовного со-сущия. "Любы есть". Христос Иисус принял смертную замкнутость человека и претворил смерть в послушание связи с Отцом, в факт общения жизни бессмертной. Тленность оста-лась болезнью естества, бессмертие – возможностью, даруемой в связи. Сокровенное "Я" или наша "душа", наша истинная личность оказывается свободной от смерти, когда в Другом мы признаем лич-ностный призыв, благодаря которому мы становимся субъектами: Личность Любящего Отца.
Слово Бог определяет некую личностную связь – не предметное понятие. Как любовь возлюб-ленного во всякой любви. Оно не означает различия или отстояния. Услышание возлюбленного имени есть немедленное чувство и внепространственное ручательство присутствия. Вся наша жизнь, претво-ренная в связь. Мы познаем Бога, пребывая в связи – не через усвоение понятия.
Связь обуславливает саму субъектность нашего бытия. Мы участвуем в бытии с сознанием и смыслом, с субъектным самосознанием и самоинициацией, так как любовная устремленность нашего естества претворяется в личностную связь, когда в Другом показывается первый знак желания: мате-ринское присутствие. Субъект рождается в первом любовном движении.
Должно вам родиться свыше (Ин. 3, 7) может значить следующее: субъект рождается в подлин-ном смысле тогда, когда любовная устремленность преодолевает инерцию индивидуалистической са-модостаточности. Когда в области желаний господствует Имя причинного начала личностной связи: Имя Единородного Слова.
В христианской традиции слово апокалипсис означает явление Имени. Любящий нас является Личностью и имеет Имя: Христос Иисус, Жених сокровенного "Я" или наших душ. Призыв любви, исходящий от Него, – необходимое условие "рождения свыше" для нашей личности – имеет историческую плоть, плоть ощутимого события.
Путь жизни и путь естества, любовь и смерть. О пути мы судим по тому, где находятся наши же-лания. Там рождается субъект, бессмертный или тленный. Со странной на первый взгляд динамикой "пшеничного зерна", которое должно умереть, чтобы воскреснуть. Зерно человеческой обособленно-сти должно "истощиться" от всякого требования автономного существования, должно черпать бытие и жизнь не из желания быть независимым, но из любовного самоприношения. Чтобы человек стал бытием "кенотически" любящим, как и Бог, Который есть кенотическое "взаимосаможертвование" троицы Личностей.
Путь жизни, путь пребывания Бога в области желаемого, путь кенотической любви.

Ухватилась за него, и не отпустила его, доколе не привела его в дом матери моей и во внутрен-ние комнаты родительницы моей.
Если любовь является путем жизни, тогда брак есть путь естества. Природа означает: закон, не-обходимость. И путь закона – институт брака. Закон конституирует природную необходимость, бро-нирует индивидуальные требования. Брак приходит к нам твердой походкой закона еще с глубин праистории: как "естественное установление", как детальная договоренность о правах и обязанностях. Он закрепляет два договаривающихся "Я", дает им гарантии. Предлагает за счет правильного распре-деления чувство крыши над головой, уверенность в том, что Другой будет спутником, общую пищу, взаимное наслаждение, фиктивное увековечение "Я" в лице детей.
Юридический институт, который предопределяет отношения, динамическая неустановленность жизни – брак и любовь суть две противоборствующие данности. Институт не может предусмотреть инаковость, жизненные перипетии или вкус качества. Он определяет и закрепляет общее, безличност-ное, предметное. Захватывай жизнь в жесткие предопределения, ограничивает ее подконтрольными и утилитарными формами.
Любовь есть изумление от жизни, брак же – узаконивание необходимости. Необходимость – путь естества. Четко очерченный, ясно сформулированный, подобно закону, всезнающий и безоши-бочный. Поэтому-то в браке неожиданность не находит себе оправдания. Если мы ждем еще чего-нибудь, что брак предлагает спорадически, то это наша собственная ошибка. Легкомысленность, су-женое зрение.
Путь естества – закон; путь закона – институт брака. Брак узаконивает требования естества. Тре-бования обладать другим, иметь его в своей собственности. Определенное договором взаимное обла-дание друг другом. Даешь, чтобы брать, приносишь, чтобы получать. То, что спорадически предлагает брак, не является предпосылкой любви – если вообще не исключает ее Опасность связи, которую нельзя ограничить, динамика изумления не уживаются с логикой закона.
Совершенно случайно мы, люди, кодифицировали брачную связь в терминах Права. Обычного и государственного. Если права и обязанности не уравновешиваются, прибегаем к помощи суда. Ищем защиты своих прав у государственной власти. Даже телесная связь может быть вытребована у спутни-ка через решение суда – как "супружеский долг". Закон закрепляет физические требования.
Любовь не бывает застрахована браком, институт брака не дает гарантий того, что человек будет подниматься по лестнице жизни. Из практики известно, что бесчисленное количество браков заключа-ется не по любви, и люди считали и считают это само собой разумеющимся. Опять таки, тот, кто за-ключает брак, имея дар любви, заблуждается, если верит, что юридический акт гарантирует их любви постоянство и вечность. Исключено, чтобы путь жизни был застрахован через путь естества.
Различие пути жизни и пути естества приобрело очевидность в христианском опыте. Поэтому разница между любовью и браком находит себе в христианской Традиции, возможно, отчетливейшее разъяснение. Пример пути жизни: "истощание", самоприношение во имя любви – воплощен в лице Христа. Человеку, чтобы следовать этому примеру, нужно разрушить узы своей зависимости от пути естества: узы родства, узы застрахованности, которыми связывают юридические рамки брака.
Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а при том и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником (Лк. 14, 26). Не может быть компромисса с самобронирующимся естеством, психологическим самоутверждением индивидуума в юридических рамках брачных уз. Возможно, что это самое жесткое, что было когда-либо сказано о браке.
В посланиях Павла проясняется смысл этой "ненависти", неизбежного разрыва уз родства, – это свобода от естества ради во имя связи, свобода от необходимости во имя любви. Прежде всего той любви, которая направлена к Личности Бога. Однако свобода от уз естества не означает отказа или отречения от него. Но лишь отказ от пути естества, пути присвоения и обладания: ...так что имеющие жен должны быть, как не имеющие; и плачущие, как не плачущие; и радующиеся, как не радующиеся: и покупающие, как не приобретающие; и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся (1 Кор. 7, 29-31).
В той же главе Павел допускает брак как позволение [1], а не как повеление (7, 6). "Извинение" означает уступку пути естества, пути смерти ради научения человека. Какой смысл может иметь урок, при котором приходится идти на компромисс со смертью? Павел знает, что связи в браке неизбежно приобретают характер властвования одного супруга над другим: становятся связями сбалансирован-ного обладания, взаимного присвоения: Жена не властна над своим телом, но муж; равно и муж не властен над своим телом, но жена (7, 4). Поэтому педагогически предпочтительнее (плодотворнее в смысле достижения свободы от пути естества), чтобы человек был связан юридически установленным балансом этого взаимного обладания, чем обладать, не будучи обладаемым, – как это происходит в блуде. Институт брака находит себе оправдание в сравнении с беззаконием блуда.
В противоположность христианству предшествующие религиозные традиции не знали тождест-ва пути жизни с любовным самоотречением. В них путь жизни отождествлялся с природными поло-выми функциями. Единственный способ воссоздания жизни, какой знал человек, состоял в половой связи. Поэтому само становление или образование бытия (космогония) происходило благодаря поло-вым связям богов. Таким образом половое влечение возводилось в ранг священного. Блуд приобретал характер священнодействия, публичные женщины были главными участницами обрядов, в которых совершалось подражание первоначальному совокуплению. Однако возведение половой связи в ранг священного одновременно сопровождалось страхом того, что узурпируется творческая сила богов. Половая способность человека была "оскорблением", вызовом божественности. Цикл половых дейст-вий одновременно возводился в ранг священного и брезговался как "святотатство". Окружался недо-верием, осторожностью или боязнью "демонического", "нечистого".
Элементы этого первичного брезгования половым циклом до сих пор сохраняются в обществен-ном сознании. Они являются остатками в основном еврейских влияний на христианские обычаи. Ев-рейский народ от древнейших религий соседних племен унаследовал предубеждения против "грязно-сти" половых функций и о необходимости очищения: сорок дней по рождении ребенка мать считается нечистой, и ей запрещается входить в храм (Левит 12, 1-8). То же самое действительно как для жен-щины в период менструации (Левит 15, 19-30), так и для мужчины, у которого произошло непроиз-вольное ночное семяизвержение (15, 1-17). Половой акт делает человека нечистым (Левит 15, 18; Исх. 19, 15; I Цар. 21, 5; II Цар. 11, 11) – священнику в этом случае запрещается совершать обряды культа.
Практика христианской Традиции не переняла таких концепций. Церковь предлагает радикально отличную от них концепцию и объяснение полового влечения: это есть "сила любви", посеянная не только в воле, но и во всем естестве, в теле и душе человека. Однако вместе с тем эта сила выражает прежде всего стремление к бытийной автономии естества, его самоувековечивания. Вот почему хри-стианская практика выражает с помощью традиционной символики "чистого" и "нечистого" свою соб-ственную осторожность и недоверие по отношению к половым функциям. Нечистой является не при-рода, но ее обман, чтобы играть в игру смерти путем жизни.
Символика "чистого" и "нечистого": многозначащий архетип различия между свободой и необ-ходимостью. Между свободой личности и законами естества, естественной необходимостью индиви-дуальной смерти. Только любовь благовествует личностное бессмертие: экстаз, то есть выход вне, за пределы бытийных возможностей природы; черпание бытия из общения любви.

Крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность.
Данность любви и смерти. Обоюдоострый вызов действительного. Дилемма - поскольку смерть не является единственным неизбежным концом. Она есть также отречение от жизни, не обязательно связанное с биологическим выживанием. Если во вкусе любви мы ощущаем жизнь, то каждое несовместимое с любовью капсулирование в "Я" есть выбор смерти.
Противоположность любви и смерти не ограничивается понятиями. Не удостоверяется правила-ми познтивирующего рассудка. Она вызревает по мере того, как жизнь все дальше уходит от общения. Мы читаем жизнь по складам в каждодневной полноте любовной связи. И в каждой любовной неудаче лицом к лицу встречаемся со смертью.
Единственная устремленность бытия - желанная связь. Тогда мы говорим об "истинной" любви. Она является желанием жизни - не дополнением или поддержанием биологического существования. Не придатком к телесным удовольствиям или душевному удовлетворению в данной будничности. Но она есть изменение способа бытия, когда каждая складка бытия становится одной целой связью. Тогда мы говорим об "истинной любви".
Но, однако, и те, кто удостоился "истинной" любви, в конце концов, умирают, как и те, кто никогда не любил. Любовь увековечивает нашу природу - не наше личностное бытие. Она является глав-ным опьянением в жизни и плодоносит увековечиванием только природы, только изменением эфе-мерных, тленных индивидуумов. Личности влюбленных вкушают от жизни, оставаясь в рамках времени, подлежа тлению, подчиняясь смерти.
Природа играет с нами мечеными картами. Однако наше бытие по-прежнему желает оставаться в первородной бесхитростности. Оно упорно продолжает облекать в любовь желание жизни, жизни непрекращающейся, неограниченной. Желание, чтобы наша личностная уникальность пребывала не-рушимой, свободной от всякого вымеривания или ограничивания. И каждый истинный любовный опыт удостоверяет путь нерушимого бытия. Любовь удостоверяет бессмертие - неужели после этого она есть всего лишь обманчивое чувство?
Наше тело - биологическая энергия динамической связи, природная уникальность в действенном общении. И наша личностная инаковость - динамическая энергия уникальности слов, отношения, участия, взаимности. Что является более действительным: биологическое или логосно действуемое? И где границы их различения? Чем отличается инаковость ДНК от уникальности поэтического слова или музыкального выражения? Где можно локализировать субъект бытия, сокровенное самосознание или "душу": в преходящей биологической или неограниченной логосной энергии связи?
В любви физическая и логосная энергия связи всегда сходятся вместе и восполняются друг дру-гом. Поэтому любовь удостоверяет инаковость, открывает субъект. Она есть главное напряжение бы-тия, нить Ариадны, выводящая из лабиринта смертности. Когда в любви проявляется и удостоверяется наше самосознание или "душа", тогда оно существует только как связь. Если когда-нибудь падет последнее сопротивление полноте связи - телесное и душевное сопротивление индивидуалистической автономии - будет ли это началом всецелой любви? Может ли биологическая смерть быть путем вхождения в непосредственную связь с жизнью?
Составляем описание жизни, как незнакомой земли, следуя направлению желания. И живем только непосредственностью смерти. Притязание, ненасытность, необходимость - противостояние индивидуализма живому общению. Инстинкт самосохранения, стремление к узурпации, жажда самоутверждения. Они отчуждают от связи, устанавливают предел сосуществованию, поворачивают общение вспять. Делают подкоп под свободой, которую дает жизнь. Противоборствуют любви.
Определения загадочно гримасничают. Жизнь не есть биологическое выживание, а биологиче-ский конец не есть смерть. Опыт любви смешивает понятия. Если в любви проявляется и удостоверяется наше сокровенное самосознание или "душа", тогда оно существует только как связь. И тогда индивидуалистическая автономия, пребывающий вне связи индивидуум есть смерть. Тогда любовь противоборствуется смертью, и смерть любовью. Непримиримо.
Противоборство любви и смерти. Не всегда осознанное - если не всегда неосознанное. Неосознанное стремление к обладанию, узурпации, не-пользованию Другого. Другой должен быть предметом моей собственной индивидуалистической потребности в наслаждении, страховке и самоутверждении: в таком случае смерть победила любовь. Я пребываю заблокированным в эгоцентрической замкнутости, в лишенном связи и цели выживании. Жизнь - изумление от вневременности и безмерности связи - уклоняется от меня.
Полноту жизни, достигаемую в любви, "признак" присутствия полноты мы называем красотой. Осязаемое начало стремления к красоте является "признаком" полноты, впрочем, никогда с ней не отождествляясь. Называется красотой оттого, что ее всегда призывают. Призывом - обращением к связи и со-сущию, которые обещает "избыток" жизни - красота призывается к желанному жизненному общению, к преодолению смерти.
Красота возлюбленного, возлюбленная красота, призыв жизни, самый главный призыв. И сзади за призывом стоит природа - насмешливая гримаса смерти. Жаждем красоты с неутолимой жаждой природы, инстинкта, напора. Природа руководствуется необходимостью подчинить жизнь своему собственному порядку.
"Субъект" естества и ее бытийная реальность, наш индивидуум. Эфемерный носитель устремленности к увековечению себя. Любовь подчиняется этой безудержной устремленности, оказывается фрагментальной жаждой индивидуального наслаждения, психологическим дополнением к индивидуалистическому довольству. Оставаясь при этом всегда призывом жизни. Попавшим в ловушку смерти.
Фрейдовское соединение любви и смерти не является ни произвольной выдумкой, ни поэтической метафорой. На уровне естества смерть захватывает в ловушку. При этом любовь не перестает противоборствовать смерти.
Фрейдовская связь помогла нам увидеть в любви призыв жизни, а не просто стремление к удовольствию. Первый опыт любви - связь ребенка с телом матери. Связь через прикосновение к мате-ринскому телу, первое для младенца ощущение реального объекта. Связь изначально жизненная, по-скольку связывается в ощущении ребенка с источником пищи - возможностью жить.
Прикосновение и лишение материнского тела: диалектика жизни и гибели, всего и ничего. Когда ребенок принимает пищу из тела матери, он имеет вес, имеет непосредственность связи, которая есть жизнь. И наоборот, плач и голода является воплем отчаяния, которое издает бытие, чувствуя, что теряется. Теряет прикосновение к жизни, вопиет от вкуса лишенности связи, вкуса ничто. Связь с матерью является любовной, потому что является жизненной. Принятие пищи, возможность жизни, полно-та силы связи. К этой силе, в конце концов, направлена всякая любовь.
Жизненная связь с предлежащим миром. Прикосновение к телу, которое составляет жизнь и отвергает смерть, дарует все, и предотвращает ничто. Оно является силой жизни и не ограничивается только удовольствием от пищи - любовный опыт младенца не заканчивается этим. Если бы телесное удовольствие не сопровождалось любовной полнотой материнского присутствия (в слове, ласке, любом жесте нежности, заботы), связь тогда гарантировала бы выживание - не жизнь. Ребенок бы тогда никогда не вошел в мир людей, в мир языка и символов, субъектной самотожественности и имен.
Отправная точка желания, пища, первоначальный "признак" жажды жизни - до и от красоты. То, что называется "признаком", является радикально первичным проявлением логоса, зовом - призывом, который направлен желанием. Жизненная связь с пред-лежащим миром, принятие пищи есть логосная связь. Она является логосной потому, что пища "значит" нечто большее, чем нужда в насыщении. Она "говорит" о пути осязания, смешения, сосущия. "Признак показывается там, где находится Другой". Он показывается не из-за того, что этого требует нужда взаимообщения. Изначально слово не является средством или инструментом утилитарного общения. Утилитарное общение имеют и животные, одна-ко у них нет слова. Отправной точкой и происхождением слова, прежде всего, является присутствие Другого. Присутствие - возможность ответа на любовное влечение.
Появление знака преобразует желание в требование. Знак "свидетельствует" о желании, заявляя о возможности ответа на желание. Присутствие Другого означает нечто большее, чем нужда в пребывании вместе, большее, чем биологическая потребность воспроизведения. Знак показывается там, где находится Другой, чтобы обозначить отправное желание жизни, которое имеет слово. "Жизни бес-смертной, нескончаемой, жизни, у которой нет нужды ни в каком телесном органе, жизни естествен-ной и неразрушимой".
Путь к жизни проходит через Другого. Присутствие Другого - возможность связи, то есть жизни - есть "место", в котором показывается первый знак, слово желания. Слово, которое образует субъект - носитель желания. Появление знака, предпосылка и отправная точка связи "рождает" субъект. "Субъект рождается постольку, поскольку на поле Другого появляется знак" - возможность ответа на желание. Факт связи "рождает" субъект, придавая предрасположенности способа его существования к связи конкретный характер. И слово становится способом осуществления связи.
Изучение того, как рождается слово. В результате исключаются всякие возможности отождествлять субъект с чувственным индивидуумом, телом, индивидуальным интеллектом, эмоциональной одаренностью. Прежде мысли, оценки, воображения существует желание, которое преобразует субъект в логосное бытие. То, что мы называем субъектом, является любовным фактом, и так является любовным фактом, то является и логосным бытием.
Движение любви по направлению к жизни осуществляется с помощью слова, и это осуществление составляет субъект.
Первый знак из того места, где находится Другой - обещание пищи. Пища - прикосновение к материнскому телу, любовная полнота жизненного присутствия. Однако, значащая пища и обозначаемое присутствие не даны ребенку постоянно и непрерывно. Присутствие изменяется в отсутствие, находка в потерю. Жажда жизни с самого первого момента становится утком в этой трагической диалектике. Чувственная непосредственность связи и пребывающее вне связи одиночество, вкус жизни и смерти.
Жажда жизни и вкус смерти, - однако, и продвижение по направлению к жизни, переплетенное с напористым устремлением по направлению к смерти. В одном и том же утке желания. У ребенка существует инстинктивная потребность сделать присутствие матери постоянным, превратить связь в обладание. Постоянно и непрерывно иметь свой собственный источник пищи, возможность жизни. Обладать матерью, и способ, которым он пытается овладеть ею, состоит в том, чтобы с неимоверной жадностью поглощать материнское молоко. Это потребность заменить риск связи уверенностью обладания - жизненное возношение мнимой независимостью. Первые шаги по лезвию жизни - и напор смерти противоборствует потоку жизни.
Бесконечно малое материнского присутствия противостоит смертельному упрочению эгоцентризма, превращает напористость в благое взыскание, безличностный объект пищи в субъект жизненного возношения. Мать дает не только поддержку для функционирования нашего организма, но также помещает нас в поток Жизни, сосредотачивает нас в любви. Плотской напор любви, направленный к выживанию и увековечиванию себя, материнским присутствием переориентируется к личностному осуществлению жизни. В последующей жизни каждое любовное взыскание повторяет то же самое сплетение личностной связи и потребности естества, диалектику жизни и смерти. Вожделение жизни обозначивается всегда там, где находится Другой, на пути прикосновения, смешения, сосущия. Этот путь проходит над жизненной потребностью в пище и обобщается в "половой" связи. Всецелой связи, полной непосредственности, смешению душ и тел, поэзии жизни. Обоюдоострой совокупности необходимости и связи, корысти и самоприношеиия.
В каждом любовном призыве оживает жизненное вожделение пищедательного присутствия, вожделение жизни, которое обуславливает нашу собственную субъектность. Мы влюбляемся всегда так, как голодали бы младенцы. Попавшиеся в ловушку утка, бегающего между определенными потребностями и безграничной жаждой связи. Прежде всякой мысли, оценки, представления, соизволения, чувства. Все эти энергии или функции уже впоследствии соотносятся с "любовной силой" нашей приро-ды. Силой жизненной и животворящей: обуславливающей субъект и творящей новые субъектные су-ществования.
Любовная связь природы является единственной и единой, нерасчлененно живой и животворя-щей. Вот почему гомосексуализм отчленяется от любви кесаревым сечением извращения: функционально он отлучен от двусторонности жизненного и животворящего. Он имитирует жизненную возносительность любви путем использования не по назначению природной животворящей силы. Подобно приему пищи без действия пищеварения. Направление жизненного потока по ложному руслу, насилие над естественным и реальным со стороны пустого и ложного ощущения. Обоюдоострый путь существования и жизни, увековечивания природы и личностного бессмертия, превращенный в противную жизни и существованию страсть, попавшийся в ловушку извращенного мечтания. Безусловно, мы должны иметь великое сострадание к этому трагическому увечью. Однако никакая любовь или терпимость не подменяют реальное извращенным и мнимым.
Любовь есть направляющая сила жизни. Это означает хождение по лезвию смерти. Вероятность того, что каждую секунду может произойти отпадение от связи в утилитаризм, соскальзывание к потребности моего "Я" мысленно "пожрать" Другого. Поэтому перенесенная уже на уровень сознания любовная эквилибристика между жизнью и смертью заставляет компенсировать инстинктивные желания упражнениями воли. Признак упражнения опять прослеживается в первоначальном материнском присутствии. В примере отречения от своего "Я", который воскрешает ребенка к жизни, в которой есть место связи: в мир языка и символов, субъектной самотожественности и имен.
Сила любви есть природная возможность, напор, поток, челнок жизни. Она воплощается в личностное событие возлюбленной инаковости только как причина свободы от необходимости. Сознательная аскеза любви, отказ от претензий, подвиг освобождения от определенной необходимости ради неограниченной связи. Расширение наслаждения, преодолевая рамки природы, до непрестанного личностного общения.
В связи ребенка и матери постепенно также вырисовывается роль отца. Она имеет решающее значение в дифференциации и осознании ребенком своей субъектности, предотвращает его мечта-тельное отождествление с материнским телом - расширяет и раскрывает жизненную связь до общественного явления. Личности отца и матери отображаются в душе ребенка как образцы психосоматического различия, которое делает возможными жизненную связь, восполнимость, поэтическую способность жить. Отец и мать, "архетипы" различия в жизненной связи, нестираемые знаки нашей личной согласованности в динамике различения друзей.
Эта отправная согласованность на протяжении всей жизни направляет наши любовные поиски. Тогда восстанавливается та же самая картина связи, которую мы, будучи младенцами, отождествляли с внезапным возникновением нашей собственной инаковости, возможностью общения, то есть жизни, отказа от смерти.
Признак присутствия - образ. Образ матери, образ отца, архетипные примеры красоты, жизненного призыва к полноте связи, полноте любви. Возможно, что субъектное чувство красоты устанавливается на всю жизнь от чувственного опыта присутствия отца и матери еще до образования этой кар-тины. Поэтому и критерии эстетической оценки в любви - влечение, которое вызывается красотой, побуждение двигаются к смещению - не могут существовать автономно и иметь установившиеся принципы и объективные оценочные мерки. Любовная восприимчивость, или критерии красоты остаются обусловленными первыми знаками Присутствия, которые задавали нашу субъектную инаковость, являли человеческое бытие монадичным, с концом или целью в жизни как продолжительности.

На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его, и не нашла.
Мы знаем, чего хотим от любви, но, похоже, что не знаем, что можем. Хотим: всегда неослабно-го очарования Другим, чтобы неизменные подарки от него всегда вызывали в нас желание любить. Хотим: чтобы он неограниченно любил нас, без ослабления, чтобы любил нас такими, какими мы есть. Чтобы любил также наши ошибки, наши неловкости и недостатки. Чтобы любил, а не просто терпел, даже броню нашего "Я".
Наша прямая логика, ее односторонность подрывает саму себя. Любовь Другого - это единственный способ, чтобы разрушилась броня моего "Я". Стены самозащиты падают сами, когда Другой принимает меня без противопоставления своей собственной брони. Когда я не натыкаюсь ни на его права, ни на его логику, ни на его ум, ни на его добродетели, ни на его нужды.
Требование любви несовместимо с вымериванием, с частичностью и отрывочностью. Оно направлено к жизни, то есть к полноте связи. Чтобы другой давал нам прежде, чем мы попросим - чтобы ни разу не поставил нас на место просящего, чтобы никогда не посрамил нас в нашей нужде или жажде жизни. Чтобы ему всегда быть безудержным, чтобы всегда делать первый шаг, чтобы никогда не быть уставшим, печальным, безразличным. Мы хотим всего этого, но этого хочет для себя каждый из нас. И требует этого во имя любви, пытается посадить другого на скамью подсудимых, атаковать его, обратить в бегство. Говоришь, что любишь меня? Где же тогда твоя любовь?
Наша человеческая природа играет с путем жизни в корыстолюбие. Поэтому обманчивостью любви мы и изучаем путь жизни. Не существует любви, которая не прошла бы фазу жертвенного самоотречения и всецелого самоприношения. Фазы жизни, когда применяется оружие естества, чтобы овладеть Другим, присвоить, заполучить его себе. С помощью этого оружия естество окапывает свои права, создает плацдарм для нападения, когда другой начнет открываться в своей собственной автономии, в требованиях своего собственного естества.
Любовь бывает или взаимно жертвенной, или раздором и разрывом - компромисса между ними быть не может. Терпение друг друга по привычке не служит сохранению любви, не служит этому также мазохизм терпеливого выжидания. Компромисс есть отсутствие надежды - и не больше. Разрыв же, наоборот, питает надежду на следующее чудо, которое продолжится. Следующий Другой примет меня без обладания, полюбит меня без меры. Поэтому мне нужен разрыв, насильственный и неотступный. Чтобы мне восстановиться целостным в девственности выжидания. И когда появится следующий Другой, вновь начнется игра, которая приведет нас в ту же ловушку нашей неумолимой при-роды.
Часто бывает так, что не успеют разрешиться одни "узы", как начинается экспериментирование с другими. Искренне - не ради поверхностной игры сиюминутного удовлетворения. Делаю ставку на жизнь, поэтому не могу отказаться от связи. Хотя у меня и остается привкус недостижимости, но все равно предпринимаю следующую попытку - имея открытую и кровоточащую рану от предыдущего разрыва. Мне нужен этот разрыв, поэтому я и храню его с неослабной агрессивностью. Другой во что бы то ни стало должен быть виновным, что я начинаю новую попытку, он должен быть ответственным - ни в чем другом моя попытка не находит себе оправдания. Агрессивность, хранение разрыва дает мне дополнительно уверенность в том, что нужно быть готовым к опыту следующих "уз".
Новая любовь, и новая обманчивая радость. Все, как и прежде, преображается, будни опять похожи на праздник. Похожи, потому что где-то в закоулках уже прячется опыт недостижимости. Все опять становится праздником, но этот праздник уже не является полным, он приобретает напряженность выжидания. Насколько новый Другой выдержит быть "моим спутником и богом", сколько сможет продержаться праздник на натянутой нитке. И когда напряженность опять приводит к разрыву, когда и в этот раз любовь становится тяжбой между твоими и моими правами, когда ты опять становишься виной моей скорби, тогда еще один уход в новую любовную связь опять дает надежду, что теперь все может стать прочным и неизменным. Сизифов труд в желании жизни.
Сизифов труд, мучение от бесконечного чередования всегда новых завязываний любовных связей. Мы, люди, останавливаем свою жизнь на ложном чувстве, упрямо закрываем глаза перед реальностью. Не отваживаемся увидеть в любви ошибки эгоцентризма, обманчивого чувства.
Могут ли существовать два таких человека, которые сохранили бы дар любви, ежедневно смиренно стараясь уклоняться от неумолимого пути естества? Возможно ли, чтобы существовали два таких влюбленных человека, которые, живя опьянением праздника, каждую секунду берегли бы себя от хитрости естества? Существуют ли случаи, чтобы чудо изумления от любви продолжалось, с еже-дневным самопринуждением к самоотречению и самоприношению?

Избили меня, изранили меня, сняли с меня покрывало: Все они держат по мечу, опытны в бою.
"Порча" приходит неожиданно. "Порча" приходит всегда, чтобы разрушить действие чуда. Она невидимо проскальзывает в жизнь, как змей в листве рая.
Одна какая-нибудь неосмотрительность Другого, одно какое-нибудь упущение, один неловкий поступок, одно неискреннее движение, один недостаточный ответ на мою жажду. И внезапно у меня открываются глаза на обратное откровение: Другой внезапно оказывается на расстоянии, подчиненный пространству и времени. Он далеко и не является тем, чем был. В отношении моего желания жизни он кажется незначительным, робким, скупым. И вместе с ним все внезапно уменьшается, опять становится объектом, подлежащим измерению и счету.
Если мы действительно полюбили - если нам действительно было даровано какое-то наименьшее самоотречение - то, возможно, в этом первом разрыве мы различим кое-что и из своих собственных недостатков. В новом удивлении, вызванном отдалением, мы с испугом обнаруживаем множество и наших собственных недочетов, ошибочных выражений желания, неискренности, недостаточных ответов на жажду Другого. И это кажется невероятным. И такой была моя любовь? Столько одиночества я оставил в душе Другого, которого безмерно люблю и желаю? Неужели непреодолимой стала стена, которую воздвигает между влюбленными путь естества, бронирование своего "Я"?
Однако обычно мы не видим в себе никаких недостатков. Любовь предает только Другой. В от-ношении того, что принес, он взял больше. Начинаю измерять, считать. И помыслы всегда меня оправдывают. Следовательно, я чувствую себя в праве противодействовать, жаловаться на судьбу, становиться наступающим, изменять свою преданную нежность на требование.
И если Другой начнет противодействовать своими вымериваниями и подсчетами, тогда разрыв станет неуправляемым и свирепым. При этом борьба происходит не за житейские выгоды, но за жизнь - все или ничего. Даже если Другой со скорбью молча отойдет в сторону, оставит беззащитными свои раны, я не смогу увидеть, не смогу почувствовать его душевной боли, продолжая видеть только свою. Он не имеет права быть обиженным - это право принадлежит только мне.
В самом начале разрыв любви ощущается с потерявшей веру агрессивностью. Начинается копание в прошлом, бередятся раны, в память беспощадно всаживается нож. Другой есть моя неудача жить, подтверждение моего одиночества, мой ад. Возможно, сражается и он сам, бьется, живет своим леденящим одиночеством. Одна малейшая нежность с моей стороны, одна ласка или нежное слово могло бы воскресить его. Однако в его лице я вижу только свою собственную пустоту, и единственно, что говорит мое сердце, - это жалоба: а кто меня любит, кто сможет измерить мою собственную нужду и скорбь?
Нет более мучительной скорби и горечи, чем у людей, которые верили, что были взаимно и все-цело влюбленными. Их противоборство всегда проходит вне логики, однако в необузданном вымеривании оружием всегда является логика. Каждый держится своей квадратной логики, непоколебимой и недвижимой в своей уверенности.
К таким терзаниям закономерно приводится всякая любовь. Это не есть простое разочарование - логический конец очарованности, которая произвела в нас ложное чувство полноты связи. Это есть бессознательная горечь недостижимости жизни, потеря веры в осуществимость взаимного и целостного самоприношения, которое составляет жизнь. Мы любим подобно черепахам, неосознанно забронированные в прочный панцирь смертности, то есть своего "Я". Каждый сам по себе переживает чудо любви - Другой является лишь предлогом. До тех пор, пока наши несовпадающие желания не разобьются о несокрушимый панцирь.

Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой - мне; он пасет между лилиями.
При малейшем знаке взаимности возникает безмерность радости. Возникает вкус полноты жизни, который опьяняет как ничто другое. Тогда во взгляде, в улыбке Другого приносится целый мир. Апокалиптический взрыв преображения жизни, и местом этого апокалипсиса (то есть откровения) становится Другой. Все удивительное и все новое. Взаимность в любви есть первое чувство прародителей в первый день творения.
В любимом взгляде ощущаю - в первый раз - что есть человеческий глаз. В нежности прочитываю незнакомый язык прикосновений. Каждый малейший жест, незаметнейшее движение тела, каждая едва различимая улыбка есть слово, с которым знакомишься в первый раз и которое имеет захватывающе большое значение. Все, к чему вместе прикасаемся, каждая красота, на которую мы вместе смотрим, все, что пробуем на вкус, в тот момент становится новым и нетленным. Уже не существуют объекты, все становится присутствием, приношением, направленным ко мне, предназначенным только для меня. Все приобретает ипостась и становится сущим, так как существует Другой. Самое незначительное и само собой разумеющееся становится нежданным подарком.
Когда рождается любовь, рождается жизнь. Изумленные, мы ощущаем, как убожество существования преображается в неожиданное богатство жизни. Ежедневные минуты рутины изменяются в опыт праздника, потому что ежедневность облекается теперь во взаимность связи. Теперь нет ни времени с прошлым и будущим, ни пространства с близостью и отдаленностью. Время имеет только на-стоящее, а пространство - только непосредственное присутствие. Место безместное - это внемасштабная близость Другого, и время безвременное - это исполненная протяженность взаимного самоприношения.
В первый знак взаимности, который нам дарует Другой, мы облекаем все наше природное стремление к жизни. Без обладания и меры. Живем только для Другого и благодаря Другому. Все да-ем, все ставим на кон. Всякую гарантию, всякую надежность. Наши долги и обязанности. Свое доброе имя, свои силу и репутацию. Свои планы и надежды. Будучи готовы на все, даже и на смерть, - ради возлюбленного.

А возлюбленный мой повернулся и ушел, Души во мне не стало, когда он говорил.
Мы узнаем любовь только на расстоянии неудачи. До неудачи не существует познания: познание приходит всегда после вкушения плода. В каждой любви вновь оживает опыт вкуса рая и потери рая. Мы изучаем любовь только будучи изгнанными из полноты жизни, которую он дарует.
В опыте любви мы все являемся прародителями. В отношении любви опыт других не учит нас ничему. Для каждого из нас он есть самый первый и самый большой урок жизни, самое первое и самое большое разочарование. Наибольший урок, потому что в любви мы изучаем путь жизни. И наибольшее разочарование, когда этот путь оказывается недосягаемым для нашей человеческой природы.
Наша человеческая природа (эта неопределенная смесь наших души и тела) с глубочайшей проницательностью, сверх понимания, "знает", что полнота жизни достигается только во взаимности от-ношения. Во взаимно всецелом самоприношении. Поэтому наша природа и облекает в любовь всю свою бездонную жажду жизни. Жажду, которую имеют наши тело и душа.
Мы жаждем жизни, и возможность жизни заключается только в связи с Другим. В личности Другого мы испрашиваем возможность жизни - взаимность в отношении. Другой становится "признаком" жизни, видимым ответом на наиболее глубокое и господствующее желание нашей природы. Возможно, что то, во что мы влюблены, не будет личностью Другого, однако наша жажда воплощена в его личности. Пусть Другой будет условностью, а наше самоприношение - самообманом. Однако и это станет ясным только с расстояния неудачи.
В результате неудачи узнаем, что любовь есть путь жизни, однако, путь недостижимый для на-шей человеческой природы. Наша природа отчаянно жаждет связи, не умея существовать путем связи. Она не умеет разделяться, общаться. Умеет только захватывать жизнь, овладевать ею и использовать ее. Если вкус полноты есть общение жизни с Другим, то стремление природы отводит нас от общения к притязанию на собственность и обладание другим. Лишение рая никогда не было наказанием, но лишь самоизгнанием.
Путь жизни мы всегда изучаем как потерянный рай. Мы ощущаем его, когда лишены его, в оттиске его отсутствия. Высеченным следом, который оставил путь жизни, является горечь одиночества в наших душах, лишенное любви одиночество. Вкус смерти. С этим вкусом проживаешь жизнь. Смерть должна завербовать тебя, чтобы ты прошел с нею путь жизни и понял, что такое полнота связи. Тогда начинаешь различать стороны понятия: жить - значит отречься от притязания на жизнь ради жизни Другого. Значит жить - меру того, как отдаешь себя, чтобы принять самоприношение Другого. Не существовать и потом дополнительно любить. Но существовать только потому, что любишь, и в меру того, как любишь.
Мы жаждем жизни и жаждем не своими мыслью или пониманием. Также и не своею волей. Мы жаждем ее своими телом и душой. Стремление к жизни, посеянное в нашей природе, орошает каждую малейшую складку нашего бытия. И это стремление к связи, к сосущию неумолимо: оно требует, чтобы мы стали одним целым с пред-лежащей сущностью мира, одним целым с красотой земли, безграничностью моря, сладостью плодов, благоуханием цветов. Одним телом с Другим. Другой есть единственная возможность к тому, чтобы наша связь с миром имела взаимность. Он есть лицо мира. Логос каждой пред-лежащей сущности. Логос, который обращается ко мне и призывает меня к собор-ному сосущию. Он обещает мне мир жизни, изумительное украшение всецелости. В одной лишь связи.