Выйдешь теплым августовским вечером в поле - и замираешь от запаха спеющих хлебов. А свернешь к оврагу - как медово пахнет здесь донник!
Родные запахи... Я не могу вдыхать их спокойно. И ничто так живо и ощутимо не напоминает мне детства. Нахлыньте же на меня, милые запахи - воспоминания!..
Вот цветет липа, и сразу я переношусь душой в прошлое, на бедный сельский погост за Окой, к дедушке и бабушке. Тихий июльский вечер после жаркого дня, все неподвижно и спокойно, лишь в светлом еще небе мелькают быстрые стрелки ласточек. Под крутыми буграми, на которых мы живем, петляет невидимо за густыми лозами речёнка, вокруг расстилаются луга и поля. И цветут, цветут старые липы - роскошное украшение убогого сельского кладбища. Все озарено мягким вечерним светом, и хочется, чтобы подольше не наступала темнота, и как-то чувствуешь всем существом, что этот гаснущий свет - лишь отблеск другого, вечного света, и, кажется, слышишь, как
Вторят росы, вдыхают травы:

Свете Тихий, святыя славы...
(Поликсена Соловьева)

Стихотворение это я прочел много лет спустя, а тогда я просто чувствовал, испытывал такое ощущение по вечерам. И незаметно засыпал.
Но вот уже утро. Повсюду солнце. Бабушка заваривает чай на листьях смородины - так и чувствую я сейчас пахучую струю смородинного пара. Удивительно силен запах смородины. Зимой, в лютый мороз, разотрешь пальцами смородинную почку, закроешь глаза - и переносишься в летний день.
На месте разрушенной кладбищенской церкви остались ямы и крапива, покрывающая их непроходимыми зарослями. Сильно и своеобразно пахнет, особенно в начале лета. А позже, жаркими росистыми июльскими утрами, от уцелевших кустов жасмина разливается сильный дурманяще-сладкий аромат.
И еще - запах меда. Дед, сельский священник, благочинный, был в то же время и замечательным пчеловодом. Мед у него закупал "сам" Елисеев из Москвы. Запахами воска и меда, жужжанием пчел было наполнено все вокруг: и пасека, и прохладный темноватый омшанник, и наш домишко, наскоро устроенный вместо разоренного церковного дома.
После обеда усиливается запах подсыхающего сена, разбросанного для просушки на лужайке перед корявыми лозами. Все запахи в это время становятся какими-то жаркими, душноватыми. Ох, и не любил же я в детстве это послеобеденное время! Взрослые отдыхают, младшие братья спят, купаться запрещено - такая скука... От нечего делать срежешь себе прутьев лозняка и сидишь где-нибудь в тени, обдирая с них сырую кору. Обнажается прохладное скользкое дерево, пахнущее горьковатой влагой.
Но вот уже слышно, как бабушка готовит вечерний чай. Попадешься ей на глаза - пошлет за шишками для самовара, за водой, наломать веник. Я лениво бреду на бугор и ломаю полынь; ее горький запах нравится мне, и всегда, даже зимой, напоминает жаркий летний день. Хороша полынь! Для меня она - как бы наша русская мимоза. Пусть она проще и неприметней настоящей южной красавицы, но зато и роднее. Почему мы мало замечаем, мало ценим простое совершенство природы? Почему так приторно, неестественно пахнут многие духи? Я думаю, что родные запахи цветов, трав, деревьев очищающе действуют на человеческую душу.
А на Троицын день наш дом наполняется таким "русским духом" вянущих веток березы, которыми убирались к этому дню иконы.
Не забыть и запах вынутых из печки куличей под Пасху, запах елки на Новый год.
И еще запах детства - запах розового масла. Была у бабушки изящная коробочка из красного сафьяна. В ней хранилось поражавшее мое детское воображение своей миниатюрностью маленькое Евангелие с золотым обрезом, в тесненном золотом кожаном переплете. И там был хрустальный флакончик с капелькой розового масла откуда-то из святых мест. Бабушка иногда разрешала нам, внучатам, полюбоваться содержанием коробочки ("Только руками не сметь трогать!"), и, сталкиваясь головами, мы с наслаждением вдыхали запах роз.
Вспоминается еще, как пахло зимним вечером, когда идешь, бывало, тихим заснеженным московским переулком мимо булочной, в которую выгружают свежеиспеченный хлеб.
А запах грибов - белых, маслят!
Нет, вспоминать можно бесконечно, но всего не перечислить. Многое совсем стерлось из памяти, не увидишь уже тех образов и не услышишь тех голосов, которые наполняли далекий мир детства, а вот почувствуешь иногда какой-нибудь запах - и вдруг ощутимо переносишься в то дивное время...

Воспоминания о бабушке - это самые живые и самые светлые воспоминания моего детства. Светлы они и в переносном, и даже в буквальном смысле слова...
Яркий зимний день на пороге весны, воскресенье. Сегодня бабушка водила нас, внуков, причащаться за ранней обедней. Нас разбудили непривычно рано, затемно, совсем, нам казалось, ночью. Умывшись и надев приготовленные с вечера рубашки и курточки, мы, не завтракая, пустыми московскими улицами пошли в церковь. Было темно, на небе виднелись звезды, морозило. А сейчас, когда мы возвращаемся, - повсюду солнце, чувствуется март.
Дома - поздравления, накрытый белоснежной скатертью стол, роскошный по военному времени завтрак. У всех радостные лица. И особенно светлая - и ясностью глаз, и освещающей лицо улыбкой, и солнечными зайчиками в седых волосах - бабушка, торжественная, счастливая. Морщины на ее лице стали как-то незаметны, и зашедшая за чем-то соседка удивленно говорит ей: "Евдокия Романовна, а ведь вы сегодня помолодели". И надо видеть, с какой доброй и скромной улыбкой бабушка машет рукой - дескать, полно вам! Скоро ей опять на кухню, в кладовку, но сейчас - ее время, ее праздник...
Еще мне вспоминается лето. Мы все в деревне - у дедушки, заштатного священника. Сегодня чьи-то именины, собрались родные, гости. Нам, детям, сегодня меньше внимания, целый день мы где-то бегаем без надзора, во время обеда стол для нас накрывают отдельно от взрослых, после обеда разрешают не спать, и сейчас мы увлечены какой-то игрой - словом, сегодня всё необычно. Жарко, мне давно уже хочется пить, но я боюсь упустить что-нибудь интересное. Наконец все-таки упрашиваю ребят, чтобы без меня не разрушали крепость, и опрометью бегу в дом. Взрослые собрались на террасе за чаем. Бабушка в простенькой, но, как и всегда, идеально чистой, отглаженной белой кофточке, с милой стариковской улыбкой, посмеиваясь сама над собой, о чем-то рассказывает. Я подбегаю и прижимаюсь к ней, мне не до разговоров, мне нужно скорее возвращаться к ребятам. От нетерпения я дрыгаю ногой, а бабушка, слегка обняв меня, все продолжает о чем-то говорить. "Бабушка, бабушка...", - скороговоркой бормочу я и тормошу ее. "Ну, что тебе, дедушка?" - баском говорит она и приближает ко мне лицо с добрыми, ясными глазами...
Много таких отрывочных воспоминаний детства полны для меня тепла и света.
* * *

Это просто счастье, что именно моя бабушка вводила меня в жизнь. Она была убежденной и просвещенной христианкой, она открыла мне Бога и научила любить Его. Бабушке был совершенно чужд тот безнадежно-равнодушный взгляд на религиозное воспитание детей, который теперь нередко встречается у пожилых людей. Всегда, несмотря на противодействие и даже подчас оскорбления, она старалась делать, как она говорила, дело Божие. И какой такт, какое благородство, какой высокий личный пример жизни, христианского характера она при этом показывала!
Поистине свет ее светил пред людьми, и они, видя ее добрые дела, прославляли, может быть, бессознательно, сами того не зная, общего нашего Небесного Отца.
Главное, что привлекало в бабушке, - это ясность и цельность ее духовного облика. Скромная русская простота, - и в то же время удивительное изящество души (у меня почему-то образ бабушки ассоциируется с простенькой и милой травкой наших лугов - "богородициными слезками", которую сама бабушка очень любила). Участливая стариковская доброта, благодушие, мягкая шутливость, уступчивость в мелочах - и прямота, твердость во всём действительно важном. Нас, внуков, она никогда не баловала, но и не ворчала без толку. И никогда никакой фальши, никакого ханжества. Дети всё это ясно чувствуют.
Бабушка никогда не кривила душой, слово ее было правдиво и твердо. Такая независимость, самобытность теперь нередко вытесняется в человеке выгодным приспособленчеством к стандартам, общепринятым взглядам и влияниям, которым он постоянно подвергается извне (детский сад, школа, работа, радио, телевидение, печать). Бабушка избежала такой духовной стереотипности. Но надо заметить, что ей было чуждо и обычное для стариков ворчливое сожаление: вот-де, в наше время было не то, что теперь, а куда лучше. Она радостно признавала все то действительно хорошее, что дает сейчас людям жизнь.
А ее собственная жизнь была куда как нелегка! Бедная крестьянка Симбирской губернии, она совсем еще молодой осталась вдвоем с маленьким сыном (моим будущим отцом), и до самой революции, около двух десятков лет, ей пришлось жить в кухарках, главным образом, как я помню из ее рассказов, в больших волжских городах: в Нижнем, Казани, Самаре, Саратове, Астрахани. "Хозяевами" ее была семья адвоката. И вот знаю, что это может показаться преувеличением, но все-таки скажу, что вряд ли я встречал другого человека с такой цельной внутренней и внешней культурой, как эта бывшая крестьянка-кухарка. Замечателен был ее интерес к знаниям - тот трогательный интерес и бескорыстная любовь простого человека к знанию, которые теперь то ли не очень бывают заметны, то ли стали реже встречаться. Несмотря на пресловутый закон о "кухаркиных детях", бабушка вывела своего сына в студенты Казанского Императорского (как тогда говорили) университета. Помню, когда у нее выдавалась свободная минута, она любила почитать. Она как-то очень умно и полезно знала русскую культуру, вернее - жила в ней, органически с нею сжилась. Не всегда она могла дать исчерпывающие ответы на мои бесконечные детские вопросы, вопросы современного школьника, но я чувствовал: самое главное она знает, даже когда простодушно отвечает: "А я, внучек, этого не знаю". Чего стоил один ее разговор - мудрая, простая русская речь, живая и неизменно честная.
Теперь я понимаю, что такая уверенная оценка духовных ценностей выработалась у бабушки благодаря ее ясному христианскому миропониманию. Ее разум был просвещен светом Христовым, и никакие хитросплетения жизни не могли ее запутать.
Перед самой войной у нас случилось несчастье: тяжело и надолго заболел отец. Целых шесть лет он, сам врач, понимавший свою обреченность, был прикован к постели. А это были годы военных лишений, когда и все почти вокруг нас жили трудно, впроголодь. Не хочется вспоминать, как тогда пришлось жить нам...
А пожалуй, нет - хочется. Странно сказать, но даже об этом тяжелом времени остались какие-то детски неконкретные воспоминания как о чем-то беспечальном, наполненном живым интересом. То есть я могу ясно вспомнить о многих печальных событиях, например о потере карточек на продукты, но это я вспомню только нарочно, а так, подсознательно, оставшееся от прошлого - все-таки светло...
Но на бабушку тогда легли основные домашние заботы обо всем семействе, включая трех малолетних внуков (один из нас тогда, в начале войны, был еще грудным ребенком). Нужно ли говорить о том, как тяжело ей тогда приходилось! Но уныния не было. Только иногда она говорила непонятные мне тогда слова: "Бог посетил нас".
Часто бабушка была вынуждена просить о чем-то других, и я, в то время очень застенчивый, гордый и обидчивый мальчик, всегда удивлялся тому, как просто и достойно она это делала и как охотно все шли ей навстречу.
Бабушка и сама любила - именно любила - помогать другим. Так, из своих буквально нищенских в то время средств она очень спокойно, как нечто само собой разумеющееся, отделяла некоторую часть нищим, которых в то военное время было великое множество, особенно при московских храмах.
Уважали бабушку все. Это единодушие, пожалуй, даже удивительно, если учесть, с одной стороны, ее прямой характер, а с другой - тот "коллектив", в котором мы жили. Наша коммунальная квартира представляла собой старинный барский особняк в центре Москвы (в шестидесятых годах его снесли). В коридор выходило десятка два комнат, и жили в них самые разные люди: здесь были и профессор математики, и безнадежный, худющий, как скелет, алкоголик, спортсмен-чемпион, дворник, дряхлеющая представительница аристократической фамилии и многие, многие другие. Кухня же была общая, на всех - одна длинная раковина с двумя кранами. Рассказывать о том, что происходило в такой квартире, не буду: это и увело бы в сторону, да и, как говорится, не нахожу красок.
Мы, дети, подростки, были в курсе всех квартирных страстей. Но я не помню случаев, чтобы в самозабвенной баталии принимала участие бабушка. Напротив, к ней обычно обращались после бесплодных споров. "Евдокия Романовна, рассудите нас", - говорят ей, бывало. Она слушает, неодобрительно качает головой, а потом мягко, но твердо скажет: "Судить вас меня никто не ставил, а сделать нужно все-таки вот так, так будет справедливо". И спорившим нечего было возразить. Кто-то из них оставался, может быть, недовольным, но - худой мир лучше доброй ссоры. Придя после этого в комнату, бабушка в ответ на неудовольствие кого-нибудь из моих родителей ("И сколько можно этим заниматься! Как не надоест связываться!") с удивленно-виноватой улыбкой отвечала: "Да ведь как же иначе? В Евангелии-то что сказано о миротворцах?"
Без громких фраз она делом, самой своей жизнью, бодростью в несчастьях, неизменной благожелательностью показывала, какими бывают настоящие христиане. Людей влекло к ней, и без какой-либо специальной словесной проповеди она оказывала на них, как я думаю, очень сильное религиозное влияние. В субботу перед всенощной к бабушке то и дело стучались соседи: "Евдокия Романовна, возьмите поминание!" Все поминания - а их насчитывалось штук пять (причем давали их иногда люди, о которых никто этого и не подумал бы), - все поминания бабушка складывала в чистейший холщовый мешочек, в котором на следующий день она приносила от ранней обедни просфоры.
Бабушка никогда не наказывала меня и не пугала наказаниями (насколько я помню), но мои проступки она настолько серьезно принимала к сердцу, что для меня заранее лишались сладости многие запретные плоды. Огорчить бабушку было неприятно, и, скрепя сердце, я вынужден был отказаться от набега на чей-то сарай в углу двора, и от "мужского" разговора с ребятами, и от многого другого.
Не знаю, чем это объяснить, но в детстве между мной и братом нередко вспыхивали по пустякам ожесточенные споры, переходившие иногда в драки. Бабушка вмешивалась, "увещала", примиряла и обязательно требовала самого трудного для меня: чтобы мы помирились, обнялись. У брата был открытый, общительный характер, он быстро мирился и на всё соглашался, а я, бывало, насупившись, только отрицательно мотаю головой. Бабушка подталкивает меня к брату и, нагнувшись надо мной, тихонько просит: "Ну же, если любишь меня, обними его".
Как никто другой бабушка могла вникнуть в мои интересы. Может быть, это и естественно, ведь она приближалась к тому, чтобы по евангельскому завету - как ребенок - перейти в иную жизнь, в Небесное Царство.
И уже здесь, на земле, она получила, думается, свою первую награду: радостную умиротворенность души, проявлявшуюся иногда даже в ее внешности.
Эта умиротворенность наложила свой отпечаток и на ее кончину. Смерть бабушки была такой "непостыдной и мирной", что я не могу себе представить лучшего конца земного пути человека, готовящегося к "доброму ответу на Страшном Судище Христовом". Она тихо скончалась ранней весной, в самый день Ангела моего отца (тогда уже покойного), в теплый и светлый день святого Алексия, человека Божия. За несколько часов до ее смерти я сидел у большой старинной голландской печи, рядом с сундуком, на котором за занавеской всегда спала бабушка. Последние дни ей нездоровилось. "Боря, почитай мне", - тихо попросила она. Я раскрыл на закладке лежавший сверху в стопке книг Новый Завет и начал читать главу из Евангелия от Иоанна о воскрешении Лазаря. Подняв от книги голову, я увидел на глазах у бабушки слезы. "Бабушка, что ты? Больше не читать?" Она медленно положила руку мне на голову и, как будто не слыша моего вопроса, тихо и одушевленно прошептала: "Боря, всегда помни и люби Его". И на мой недоуменный взгляд горячо пояснила: "Его - Христа Спасителя!" Помолчав немного, она попросила: "Почитай-ка мне, внучек, еще вот это", - и указала глазами на лежащую здесь же книжечку - акафист святому Алексию, человеку Божию.
Вечерело. Лучи заходящего солнца мягко освещали комнату. За приоткрытой форточкой стихал воробьиный гомон, уступая месту негромкому перезвону весенней капели. А бабушка радостно слушала...
Милая бабушка, никогда не оставляй меня!

Жанр православного рассказа почти незнаком ни современным верующим людям, ни тем более людям, далеким от жизни Церкви.
Мы видим, как медленно возрождаются православные храмы. Но еще медленнее возрождается православная культура.
Для многих людей чистота, ясность, мудрость и высота Православия, как илом, покрыты наносными представлениями, суевериями.
Предлагаемые вашему вниманию рассказы, как нам кажется, дают возможность прикоснуться к главному в нашей вере, а литературные их достоинства приближают сказанное к нашей душе, как прекрасная церковная музыка приближает к душе слова молитвы.

О чем эта книжечка?
О человеке, преображенном Богом.
О красоте души, о прекрасном душевном сокровище, которое есть в каждом из нас, но запорошено житейской пылью, затемнено жизнью не по совести, не по воле Божией.
О том, насколько жизнь каждого человека может быть радостной, осмысленной, наполненной любовью ко всему миру. Ведь настоящая любовь согревает и просветляет сердце человека.
О том, какими мы могли бы быть - и не стали, и не становимся, потому что не хотим или не имеем решимости и веры.
О дивной помощи Божией и Его любви, всегда распахнутой навстречу ищущей Его душе.

Мы будем считать свой небольшой труд успешным, если хотя бы одному человеку эта книжечка подскажет, где искать мира душевного и радости, если у кого-то от чтения этих рассказов станет благостно и светло на душе.

Посвящается
русским
женщинам...

От редакции
Иеромонах Димитрий (Захаров)
Бабушка
Родные запахи
Н. П. Малахова
Благовещение
Вербное воскресение
Преображение
К нашим читателям

Сборник подготовлен к печати православными христианами Клинского благочиния Московской епархии Русской Православной Церкви и издан по благословению секретаря Епархиальной комиссии по религиозному образованию и катехизации Московской епархии, благочинного Клинского округа протоиерея Бориса Балашова.

"Ежели нет в тебе, говорит Преподобный, больших и студных грехов, то помысли о том, коль широка и совершенна и многобъемлюща всякая заповедь Господня, и тогда узришь, что все твое подвижничество - как капля в сравнении с обширным морем. Так трезвясь и любомудрствуя, мы избегнем сетей тщеславия. Ежели же не остережемся и беспечно будем поддаваться тщеславным помыслам, то, укоренясь, они породят в нас презорство и гордыню, которая есть и начало и конец всякому злу".

"Когда кто-либо станет нас хвалить и своею похвалою, при содействии врага невидимого и собственного нашего ослепленного сердца, породит в нас мысль, что мы достойны чести и повышения, и способны к занятию высоких мест, то тотчас вспоминаем себе множество и тяжесть наших согрешений, или - и одно из них, наиболее гнусное, вообразим в уме нашем, и скажем себе самим: суди, достойны ли похвалы и чести так поступавшие? И тогда вдруг увидим себя совершенно не стоющими никакой и ничьей похвалы, и внушения бесовские отразятся и более смущать нас не станут, сказал Никита Стифат".

"Для сего так да поступаем, говорит преподобный Нил: если когда-либо восчувствуем побуждение чем-либо потщеславиться, то воспомянем свои слезы, если имеем их, и благоговейное предстояние в молитве пред Богом. А если нет у нас ни того, ни другого, представим себе исход наш из сего мира, - и бесстудное тщеславие чрез сие отженется. Если же оно и за сим гнездится в нас, убоимся, по крайней мере, того срама, который последует тщеславному: "Ибо возносяйся, еще здесь, прежде будущего века, не избежит .унижения", говорит святый Иоанн Лествичник".

"Да исповедает он помысл свой в молитве ко Господу и да преложит его на противное, смиряя и уничижая себя: Сердцеведец, пред Коим открыта душа наша и всякое в ней движение, простит и не вменит нам его".

"Много, говорит, и бдительно должны мы наблюдать за духом тщеславия. Ибо он весьма сокровенно, со всяким ухищрением, вкрадывается в наши намерения и действия, преграждает иноку путь к истинному преспеянию и силится исказить и извратить дело наше так, чтобы оно было не для Бога, но из тщеславия и человекоугодия. Посему надлежит нам во всякое время строго испытывать себя и упражнения свои внешние и мысленные: для Бога ли и для пользы ли душевной они совершаются. Надлежит всячески избегать похвал человеческих и, памятуя сказанное святым Давидом: Господь разсыпа кости человекоугодников (Пс. 52, 6), отревать всякий помысл льстивый, и внушающий что-либо сделать по человекоугодию. Таким образом твердо да направляем все ко благоугождению Богу".

"Тогда переноси свою мысль на иной какой предмет, божественный или простой, человеческий.

Паче же и первее всего душа, желающая угодить Богу, да держится терпения и упования, говорит святый Макарий. Ибо с тем намерением лукавый дух и наводит на нас уныние, чтобы лишить душу упования на Бога: ибо, ведая немощи наши, Бог никогда не допускает душу, уповающую на Него, до низложения напастьми. Если и люди знают, коликую тяжесть наложить ослу, а коликую - верблюду, и налагают на каждого по силе его; если и горшечник знает, сколько времени надлежит держать на огне делаемые им сосуды, дабы излишне передержанные они не растреснулись, не додержанные же не оказались слабыми; если, говорю, и в людях есть довольно на это дело рассуждения; то не тем ли паче разум Господа Бога ведает, какое каждой душе навести искушение, дабы сделать ее годною и способною к Небесному Царствию и удостоить ее не только будущей славы, но и здесь - утешения от Духа Святого. Ведая, да терпим все доблестно и безмолвно, войдя внутрь своей келлии. Впрочем, бывает иногда крайняя нужда, говорит святой Василий Великий, войти в общение и собеседование с каким-либо опытным и назидательным человеком: благовременное и благонамеренное посещение такого человека и беседа с ним в меру (без празднословия и многословия) могут не только изгнать из души уныние, в ней гнездящееся, но и, доставив некоторый отдых, придать силы и усердие к дальнейшему подвигу в благочестии.

Однако же Отцы утверждают, уразумев из собственного опыта, что в часы искушения лучше пребыть в келлии неисходно, безмолвствуя".